Волгоградское муниципальное учреждение культуры
«Централизованная система детских библиотек» (ВМУК "ЦСДБ")
|
|
Тихон был обыкновенным мальчишкой, каких было много в
деревне – учился, играл с ребятами, помогал маме ухаживать за младшими
сестрами, был скромным и серьезным, как отец. Тихон во всем старался
быть похожим на него.
В классе стояла тишина, у доски отвечал Тихон. Учитель Иван Петрович задавал ему все новые и новые вопросы о его любимом герое Александре Невском. О нем Тихон мог рассказывать сколько угодно, и когда он ответил на последний вопрос, Иван Петрович сказал:
- Молодец. Я ставлю тебе «отлично». Скажи Тихон, а какая черта характера Александра Невского тебе ближе всего?
- Никогда не сдаваться, идти до конца и любить свою Родину! – ответил мальчик……
Прошло всего несколько месяцев и на нашу Родину напали немецко-фашистские захватчики, началась Великая отечественная война. Когда фашисты захватили деревню Байки в Белоруссии, семья Тихона в полном составе - 6 детей и родители - ушла в партизаны. Тихон с мамой и двумя сестрами стали связными, они приходили в деревню и получали от помощников партизан сведения, о передвижении фашистов, о количестве солдат, о технике и передавали эти сведения в партизанский отряд. Вся деревня как могла, помогала партизанам, потому что у каждого в партизанском отряде были родственники. Им передавали продовольствие и иногда оружие.
Однажды Тихон с сёстрами и матерью пришёл в родную деревню, чтобы взять одежду и пополнить запасы продуктов. Но в деревне жил предатель, который рассказал фашистам, что мать Тихона знает, где искать партизанский отряд. Больше месяца их продержали в тюрьме, допрашивали, мучали, но так ничего и не добились. Маму Тихона отправили в концлагерь в Германию, а его с сестрами отпустили. Измученные дети вернулись в родную деревню, где их приютили соседи. Через некоторое время, Тихон снова ушел в партизанский отряд.
Партизаны постоянно атаковали фашистов. То тут, то там горели дома с немцами, подрывались склады с оружием. Фашисты несли большие потери, но ничего не могли с этим поделать. Они знали, что вся деревня помогает партизанам и решили учинить расправу над ее жителями….
21 января 1944 года, выполняя задание командования, Тихон вновь пробрался в родную деревню, которую на рассвете окружили фашисты и решили стереть с лица земли вместе с жителями как опорную базу партизан. Всех жителей в трескучий мороз согнали за околицу деревни и заставили копать огромную яму. Деревню подожгли, а жителей начали расстреливать. Тихон успокаивал и прижимал к себе сестёр. Гестаповец, который командовал расстрелом, ещё в тюрьме приметил мальчишку и догадался, что тот является партизанским связным. Его связали, через час все девятьсот пятьдесят семь жителей деревни и маленькие сестры, были расстреляны, а оцепеневшему от ужаса Тихону, которого держали два дюжих солдата, гестаповец приказал:
- Ты поведешь нас к партизанам! Ты знаешь, где они? - обратился к мальчику немец.
- Я никогда там не был и дороги не знаю, - пробовал отказаться паренек.
Но фашист грозно крикнул:
- Тогда мы тебя тоже расстреляем! Нам известно, что твой отец и братья партизаны, - и он, не целясь, выстрелил раз, другой.
Тихон побелел и пошатнулся. Горячий воздух ударил ему в лицо.
- Это я пошутил, - засмеялся офицер. - Но если ты нас не проведешь к партизанам, я тебя расстреляю.
Тихон молчал.
«Там, в лесу, вместе с сотнями других партизан - его отец и братья. Разве можно изменить им, предать фашистам? Нет! Никогда этого не будет! Я сделаю по- другому…», – подумал мальчик
- Ты боишься, что тебе будут мстить партизаны? Не бойся. Мы отправим тебя в Германию, сделаем настоящим человеком, - и он протянул Тихону плитку шоколада.
Тихон еле удержался, чтобы не бросить ее в лицо фашисту. Однако поблагодарил и коротко сказал:
- Хорошо. Поведу вас к партизанам.
...Сурово шумят деревья, нещадно бьют своими ветвями по лицам, рвут одежду кусты, снег заметает следы. Всю дорогу, глаза Тихона заливали слезы: он вспоминал, что произошло сегодня в деревне. Но он уверенно вел фашистов знакомой только ему одному тропкой, туда откуда нет выхода, туда где он отомстит фашистам за смерть своих близких. Тихон сжал кулаки и зашагал быстрее. Лес становился все гуще, страшнее. Немцы встревожились.
- Далеко ли до партизан? - грозно спросил офицер, пристально глядя ему в лицо.
- Уже близко, - как можно спокойней ответил мальчик и зашагал дальше.
Начало смеркаться. Деревья черной стеной перегородили путь.
Тихон привел немецких солдат в непроходимые болота, которые и зимой не замерзали. Вскоре, когда солдаты один за другим стали проваливаться по грудь в трясину, офицер заподозрил неладное.
- Где же твои партизаны?! - взбешенно закричал фашист, хватаясь за пистолет. - Веди нас обратно! Это какое-то болото. Куда ты нас привёл?!
- Туда, откуда вы не выйдете, - гордо ответил Тихон. - Это вам за всё, гады: за маму, за сестёр, за родную деревню!
Потом глянул на плитку шоколада, которую держал в руке, и бросил ее в лицо фашиста.
Прогремел выстрел. Тихон упал на снег, хватаясь за куст. Собрав последние силы, он приподнял голову и тихо прошептал:
- Папа... мамочка!.. Не обижайтесь на меня: я не предал!.. Они не выйдут отсюда... Нет...
Тихон погиб, а фашисты в панике метались по болоту, которое их засасывало все глубже и глубже. Погибло более двухсот фашистов.
О подвиге 12-летнего пионера Тихона Барана узнали случайно, когда нашли дневник оставшегося в живых немецкого солдата. Потрясённый подвигом мальчика, он написал: "Мы никогда не победим русских, потому что дети у них сражаются, как герои".
...Ивана Васюка и еще одного парнишку выпустили из тюрьмы через три месяца. Была весна 1942 года. Снег набух, почернел. Из всех заложников в живых остались только они.
Из Сосницы Иван возвращался домой пешком. Шел медленно, часто отдыхал. Нестерпимо болела спина: на прощание полицай стеганул резиновой плеткой.
Но страха не было и в помине. Сердце переполнялось ненавистью к врагу. «Как только повидаюсь с матерью,— сразу же уйду в партизаны,— думал он.— Я отомщу за тебя, отец!»
А перед глазами возникала — хотел он того или нет — страшная картина отцовской казни...
В Козляничи немцы вступили на следующее утро после ухода регулярных частей Красной Армии. Село словно вымерло. Немцы походили по хатам, забрали кур и одну корову. Жителей не трогали.
Над правлением колхоза вывесили флаг со свастикой. Откуда-то появился хромой мужик в немецкой пилотке и с пистолетом на боку — староста.
Когда в село вошли мадьяры-жандармы и появился хромоногий староста, кто-то, должно быть, донес на отца. За отцом — секретарем сельсовета — явились ночью. Забрали и Ивана как старшего сына. Мать с тремя младшими осталась в разгромленном доме. По дороге схватили и родного дядю Ивана — колхозного бригадира. Всего набралось человек семьдесят. Погнали в районный центр Сосницу.
— Вы — заложники,— объявил арестованным начальник полиции Добровольский.—
Если партизаны убьют хоть одного немецкого солдата, вас расстреляют!
В подвале двухэтажного здания наскоро оборудовали тюрьму. Было тесно, не хватало места для лежания. Но в этом было и спасение — ведь на дворе стояли двадцатиградусные декабрьские морозы. Люди собственным теплом согревали друг друга.
— Этого молодого Добровольского я не знаю,— рассказал отец.— А вот его отца распрекрасно помню. До революции тут неподалеку его имение было. Злой был пан — с крестьян три шкуры спускал. Не успели мы рассчитаться с паном Добровольским — сбежал с белыми. А теперь сынок выслуживается перед оккупантами...
Не понимал тогда Иван, слушая разговоры старших, какая страшная опасность нависла над ними. Думал, подержат-подержат да отпустят. Утром с шумом распахнулась дверь темницы.
— Дмитрий Васюк, выходи! Кто еще тут Васюки? Выходи!
Отец поднялся, обнял сына. Иван ринулся было за ним, но отец с силой оттолкнул его от двери.
— Чего тебе идти? Ты еще пацан! Сиди!
Иван припал к окну.
Ночью выпал снег. Он ослепительно блестел под лучами зимнего солнца. Двор был пуст. Когда появился отец, Иван не понял, куда это он так напряженно смотрит. Но тут из-за угла выехал на коне, украшенном позолоченной уздечкой и серебристыми кистями, начальник полиции Добровольский, ь правой руке он держал обнаженную шашку.
— Коммунист? — спросил он.
Отец, гордо расправив плечи, стоял в трех метрах от начальника полиции — босой, без полушубка, со следами побоев на лице.
— Беспартийный коммунист я,— сказал он с вызовом, гордо.— А ты — гад фашистский!
Добровольский взмахнул шашкой...
Матери Иван не стал рассказывать, что видел на тюремном дворе в Соснице. Только прошептал: «Нет у нас больше батьки...»
Дома Иван не задержался. Торопился к товарищам. Их, комсомольцев, осталось в селе четверо. Новости оказались неутешительными. Еще поздней осенью фашисты сожгли соседние села Рейментаровку, Олейиики, Гутичи. Партизаны отступили куда-то в брянские леса.
— Вот так и будем сидеть сложа руки? — спросил Иван.
— Что сделаешь, если их сила? — спросил кто-то.
— Драться! Не в открытую, нет. Будем сельскими партизанами. Днем, как все, а ночью — воевать. Для начала возьмемся устраивать диверсии
на дороге.
— Мин-то у нас пет...
-— Мы с Мишкой еще осенью набрели на склад снарядов на речке Убеди. Ямку выкопать, поставить снаряд вверх головкой. Гляди, кто-нибудь и накатит!
В первый раз они отправились на новгород-северский большак в июне. Иван Васюк был за старшего, с ним двое — Мишка-одноклассник и паренек из Олейников. Родители у него погибли во время карательной экспедиции, и он жил у бабки в Козляничах. Звали его Семеном, был он какой-то невеселый и неразговорчивый, но на него можно было положиться. С собой ребята несли два тяжелых снаряда, саперную лопатку и березовый веник, чтобы замести следы диверсии.
Июньские ночи коротки — заря с зарей сходится. Когда вышли из лесу, уже было светло, хотя восток даже не заалел. Шоссе в оба конца просматривалось километра на два, а возможно,
и дальше.
Иван долго ходил по дороге: все никак не мог выбрать место.
Наконец сказал:
— Сюда, ребята!
Дорога была ровная, но все же колея выделялась. Там и начали копать. Саперная лопатка пригодилась. Минут через двадцать поставленные в сотне метров друг от друга снаряды были аккуратно прикопаны, а лишняя земля выметена на обочину. Заспорили, что делать дальше. Мишка уговаривал немедленно уходить.
— Ведь когда рванет, так сюда все полицаи посбегаются. Поймают! — убеждал он скороговоркой.
Иван твердо стоял на своем — нужно увидеть, как пройдет операция. Мишка ушел, а они с молчаливым Семеном залегли в кустах. Выглянуло солнце, пригрело, и они незаметно уснули.
Их разбудил взрыв. Ничего не понимая спросонья, они вскочили на ноги. На дороге, перевернутый вверх колесами, лежал грузовик, из которого доносился истошный визг.
На их счастье, охраны не было. Мертвый шофер вывалился из кабины. Радость первой победы не омрачилась даже тем, что подорвалась машина со свиньями, а не с солдатами. Но дело было сделано: они удостоверились, что могут наносить удары по врагу.
Их маленькая группа провела несколько диверсий на дорогах. Полицаи рыскали по селу, обещали в награду за головы «преступников» деньги и коров.
Но однажды очередная вылазка едва не закончилась трагически. Мишку в последний момент не пустила мать, видимо, заподозрившая что-то.
Семен ходил по селам в поисках работы и пропитания. Вот и задумал Иван идти в одиночку.
Как обычно, выбрался из села ночью, когда все вокруг спало. Разыскал тайник, куда они перенесли с брошенного склада часть снарядов. Вытащил два снаряда, но в последний момент передумал и второй вернул на место. Не оказалось саперной лопатки — она осталась у Мишки. «Обойдусь и финкой,— решил Иван.— Дожди лили, земля мягкая».
Наученные горьким опытом, оккупанты старались не ездить по накатанной колее. Они останавливались, едва заметив что-то подозрительное. Немало снарядов было обнаружено и обезврежено.
Чтоб заминировать дорогу наверняка, Иван выбрал съезд с короткого деревянного мостика, километрах в двух от села. Он надеялся, что первой утром пройдет машина с мадьярами-жандармами: они заночевали в селе и вск> ночь пропьянствовали со старостой. «Фиат» стоял во дворе старосты под охраной полицая.
Он вкопал снаряд, отошел в кустарник и сел на пенек. Отсюда ему были: видны крайние хаты.
Наверное, Иван замечтался, потому что когда взглянул в сторону села, первые три телеги успели пройти половину расстояния до мостика. Это был обычный продовольственный обоз. Полицаи раз в неделю снаряжали; его в райцентр. Обычно обоз сопровождало двое-трое полицаев, а возницами назначали простых крестьян, насильно мобилизованных захватчиками.
«Что же делать?» — растерялся Иван.
Оставить снаряд — значит, подвергнуть опасности ни в чем не повинных людей. В лучшем случае, подорвется полицай, который едет на первой телеге.
Еще не подумав о последствиях своего поступка, он рванулся к мостику. Лихорадочно откопал снаряд, подхватил, побежал к кустам, ожидая выстрела в спину. Упал на землю и затаился...
Когда последняя телега скрылась из глаз, Иван перевел дыхание. Нужно» было спешить: вот-вот должна была показаться машина. В старую ямку ставить снаряд было нельзя — уж слишком выделялась. Начал рыть новую, но стальное лезвие финки сломалось. А вдалеке слышался натужный гул поднимающегося в гору тяжело груженного грузовика. «Неужели не успею? — лихорадочно билась одна и та же мысль.— Уйдут ведь!»
Иван копал то обломком финки, то руками. Пот застилал глаза, а гул все приближался и приближался.
Иван скатился в кювет, когда машина подходила к повороту на мост. Взрыв разметал автомобиль...
Диверсия на шоссе встревожила оккупантов. Из районного центра приехали жандармы.
Ночью в дом к Васюку кто-то постучал. Подошла мать. Человек прокричал в открытое окно:
— Пусть Иван уходит в лес! Арестовали Мишку, Семена и еще ребят...
Иван, не долго думая, кинулся через огороды к лесу. Двое суток бродил по самым глухим местам рейментаровского леса, прежде чем наткнулся папартизанскую заставу. Встретили его неприветливо, долго расспрашивали, откуда, куда и зачем идет. Когда парнишку отвели на базу, Федоров позвал его к себе в землянку. Иван рассказал, как ставил снаряды на дороге, как арестовали его товарищей и почему он вынужден был бежать.
— Что воевал против фашистов — молодец. Но в отряд не возьму. Здесь
у меня не детский сад,— сказал Федоров.— Сам говоришь, что есть родственники в дальнем селе. Туда и уходи. А понадобишься — позовем.
Так, наверное, и пришлось бы нн с чем уйти парнишке, если б не встретился ему в отряде односельчанин. Поручился он перед командиром за Ивана.
— Будь по-твоему,— согласился Федоров.— Только парня береги. Он
и жить-то еще не начал...
Определили Васюка в первую роту, выдали карабин.
— Смотри, Ванюша, без меня на первых порах вперед не забегай! А то я твой характер знаю: самостоятельность — штука хорошая, но здесь война,— сурово предупредил односельчанин.
Его слова Иван пропустил мимо ушей. Он — партизан, и это главное. Теперь — поскорее бы в бой.
Это нетерпеливое желание бить врага едва не кончилось для Ивана плачевно. Взвод, где служил Васюк. участвовал в разгроме вражеского транспорта. Нападение прошло успешно, и партизаны, верные своей тактике, стали уходить. Тем более, что из лижайшего села к немцам уже спешила помощь.
А Иван, не обратив внимания на команду «отходить!», поджидал врага. Он выбирал цель и нажимал на курок. Хватился тогда, когда затвор глухо щелкнул, а выстрела не последовало. Жандармы и полицаи стали окружать партизана, решив, видимо, взять его живым. В самый последний момент подоспели товарищи и отбили парнишку.
Разъяренный командир доложил Федорову о случившемся. «Все,— решил Васюк.— Теперь уж точно отправят в обоз, к старикам да женщинам. Буду на кухне пропадать!»
Но Алексей Федорович, выслушав доклад командира взвода, подошел к Васюку и спросил:
— А не страшно было одному остаться? Ведь фашисты по головке бы тебя не погладили...
— Нет, не страшно. Только обида жгла, что ни одного так и не убил. Руки у меня тряслись, товарищ командир,— честно признался Ваня.
Федоров не удержался и рассмеялся.
— Значит, так. Винтовку у партизана Васюка отобрать...— Федоров сделал паузу и вдруг сказал: — Выдать пулемет Дегтярева. Там патронов поболее!
Большего счастья Иван Васюк в жизни своей не испытывал. Ручной пулемет Дегтярева! Да он и мечтать об этом не смел!
...Их собрали после завтрака по сигналу тревоги, построили. Партизаны терялись в догадках — ведь еще накануне было объявлено, что рота получает дневку. А это значило, что они будут чистить и приводить в порядок оружие, стирать личные вещи, слушать лекцию, а свободное время посвятят отдыху. Заранее радовались — не часто такие дни выпадали на долю народных мстителей.
Вскоре все прояснилось. Из Гомеля от связного-железнодорожника принесли сообщение: 28 апреля, примерно в полдень, по железной дороге Гомель — Брянск проследует состав из четырех мягких вагонов. В этом поезде возвращаются на фронт после отдыха в тылу около двухсот немецких офицеров.
Три диверсионные группы срочно направили к железной дороге. В той, куда включили Ивана Васюка, был еще один пулеметчик, девять автоматчиков и минер-подрывник. Времени оставалось в обрез.
Первая и вторая группы были обнаружены охраной и сильным огнем оттеснены в лес. Часовые вдоль пути стояли на расстоянии прямой видимости и перекликались между собой. Сиять их было невозможно. И день, как назло, выдался яркий, солнечный — человека за километр видно. Кроме того, по линии курсировала автодрезина с двумя пулеметами.
— Задачка...— размышлял вслух минер.— Глядишь, немцы и впрямь на фронт укатят. Приедут и будут рассказывать, как партизаны им ручкой на прощанье помахали... Не может быть, чтоб не было выхода!
— Даже если мы все вместе поднимемся и кинемся в атаку, поезд пройдет... Особенно после того, как часовые обнаружили партизан,— невесело ответил второй пулеметчик.— Только в двух местах и можно было подступиться к насыпи. И оба уже опробованы нашими товарищами. Кровью опробованы...
— Можно подойти... вернее, подползти,— неуверенно предложил Иван Васюк.— Далеко, правда, ползти придется...
— Ладно, говори,— сказал подрывник.
— Места я знаю здесь хорошо,— начал Иван.— Нужно отойти на километр в сторону Брянска...
— Ты что-то путаешь, парень,— не согласился подрывник.— Там же поле, чистое поле. Кустика не сыщешь!
— Есть лощинка. Короткая, правда, но часть дороги можно пройти, пригнувшись... А потом — ползком, по прошлогодней ржи...
— Дело говорит парень,— поддержали Ивана партизаны.— Да и выхода другого у нас нет.
Лощинку миновали быстро. Устали, взмокли. Но главные трудности были впереди. Прошлогоднюю нес кошенную рожь зимними ветрами и снегопадами прижало к земле. Кое-где торчали островки крепкой ржи — тогда партизаны делали передышку. Поле тянулось километра четыре и подходило к самой железной дороге. Будь у немцев какой-нибудь наблюдательный пункт на высотке, они могли бы перестрелять партизан по одному. Иван полз вместе с другими. Пулемет мешал, ножки цеплялись за спутанные стебли. Руки кровоточили, глаза заливал пот. Но нельзя было ни на секунду распрямиться — по железнодорожному полотну расхаживали немецкие автоматчики. Они — ив этом заключалась хитрость партизан — не могли и подумать, что кто-то попытается подобраться к колее через открытое поле.
— Быстрее, быстрее, хлопцы,— подгонял уставших людей командир.
Ему же было тяжелее всех: кроме автомата он тащил волоком оцинкованную коробку из-под патронов, куда набили килограммов шестнадцать тола. Это и была мина.
До двенадцати оставалось семь минут, когда партизаны залегли вдоль полотна. Вперед поползли только подрывник и автоматчик. А часовые, между тем, шагали навстречу друг другу. Уже были слышны издалека перестук колес и шипение выпускаемого из котла пара. Иван не сводил глаз с двоих, распластавшихся под насыпью.
Если часовые сделают навстречу друг другу еще два десятка шагов, все пропало. Но немецкая пунктуальность выручила смельчаков. Каждый из часовых остановился именно там, где предписал им разводящий. Какие-то секунды они стояли, глядя друг на друга, и разошлись в разные стороны. Минута была отпущена минеру на установку «сюрприза». ...Поезд катил медленно, хотя тянул всего лишь четыре пассажирских вагона. Паровоз толкал впереди платформу, груженную мешками с землей. В каждом тамбуре стояли автоматчики, замыкала состав платформа с зенитными пулеметами.
Когда взрыв подбросил паровоз, Иван вскочил на ноги и, подхватив пулемет, побежал к насыпи. Упал, мгновенно установил пулемет и открыл огонь с близкой дистанции. То же сделали и остальные. Вскоре вагоны напоминали решето. Ни один гитлеровский офицер не доехал до фронта. Нагруженная богатыми трофеями, группа возвращалась на базу. Со стороны железной дороги доносилась частая стрельба — это запоздалая охрана в бессильной злобе расстреливала... чистое поле.
За эту операцию Иван Васюк был награжден орденом Отечественной войны I степени.
Таким был один из многих боев юного партизана-пулеметчика Ивана Васюка. Но далеко не всегда операции заканчивались успешно, без потерь.
И сегодня, спустя много лет, отчетливо помнит Васюк тот июльский день 1943 года в злынковских лесах, когда партизаны пошли на прорыв. Много дней и ночей отбивались они в окружении. Кончались патроны, не осталось лошадей, и раненых пришлось нести на носилках.
Все рассчитали гитлеровцы: перекрыли выходы из леса, заминировали тропы, окружили колючей проволокой собственные позиции, каждый метр земли держали под прицелом. Но одного не учли — любви к своей Родине у бывших школьников, колхозников, рабочих, учителей, ставших партизанами. Народные мстители ворвались во вражеское расположение. Был среди них и Иван Васюк со своим верным другом пулеметом-«дегтярем». Он вбежал на свежую насыпь и, стоя, поливал свинцом разбегавшихся в панике фашистов. Не думал Иван Васюк об опасности, подстерегавшей его. Он мстил врагу за отца, за сожженный дом, за своих товарищей, которые навсегда остались лежать на лесных полянах...
...Раз в году, в День Победы, достает Иван Васюк свои ордена и медали. Кровью омыты партизанские награды. Светятся они мужеством, бесстрашием и любовью к Родине.
Яков Давидзон
http://www.filipoc.ru/heroes/geroy---pulemetchik--ivan-vasyuk----
Шёл тысяча девятьсот сорок первый год. По нашей земле ходили немецкие солдаты, сжигали наши деревни и поселки, угоняли в плен детей и женщин. Сашкин отец ушел на фронт и сказал ему : «Береги маму, Санька!» Мальчик очень хотел к отцу на фронт, но никто серьезно с ним не разговаривал. Казавшийся очень взрослым пятиклассник Вовка, уходя на дежурство в народную дружину, как-то посоветовал ему: «А ты сбеги...» Пошутил рыжий Вовка, а Саньке запало в душу. Но зимой заболела мама, и он все время просидел с ней. Решил: «Вот закончу первый класс и сбегу». Потом прошел еще один военный год. Мама совсем выздоровела и работала на заводе. Отец писал письма с фронта и все повторял: «Вот победим в войне – соберемся втроем, и больше никогда не будем расставаться». Саньке хотелось, чтоб поскорей это сбылось. И весной сорок третьего года, Сашка с другом сбежали со школьных уроков и отправились на войну…..
Им удалось забраться в товарный поезд, но вскоре их поймали и отправили домой. По дороге Сашка убежал от сопровождающих: его уже никто не смог остановить, он ехал бить фашистов… Добравшись почти до самого фронта Саша встретил танкиста Егорова, который после госпиталя возвращался в свой полк. Санька рассказал ему грустную выдуманную историю о том, что отец его тоже танкист и сейчас на фронте, а маму он потерял во время эвакуации и остался совсем один.. Танкист решил привести Сашу к командиру, а тот уже решит, что с ним делать.
Когда Егоров рассказал своему командиру о Сашке, как тот хочет бить фашистов, как он сбегал от патрулей, какой он ловкий, тот спросил: -А сколько лет мальчику? Егоров ответил: -«Двенадцать». Командир сказал: - «Таким маленьким не место в армии. Поэтому мальчика накормить, а завтра отправить его в тыл!» От обиды Сашка чуть не расплакался. Всю ночь он думал как быть, и под утро, когда все спали, выбрался из блиндажа и стал пробираться в лес. Вдруг раздалась команда «ВОЗДУХ». Это немецкие самолеты стали бомбить позиции наших войск. Прямо над головой пролетали фашистские стервятники и сбрасывали бомбы. Сашка успел услышать, как вдалеке сержант Егоров искал его и звал «Сашка! Где ты? Вернись». Кругом взрывались бомбы , а Саша все бежал и бежал. Одна бомба разорвалась совсем близко и его отбросило волной в воронку от разорвавшейся бомбы. Несколько мгновений мальчик лежал без сознания, а когда открыл глаза то увидел в небе, как сбитый фашистский бомбардировщик падает , а от него отделяется парашютист и приземляется прямо на Сашку. Купол парашюта накрыл обоих. Когда фашист увидел мальчика, он стал доставать пистолет. Сашка изловчился и бросил ему в глаза горсть земли. Фашист на какое – то время потерял зрение и стал стрелять в слепую. И тут произошло невероятное. Кто-то перепрыгнул через Сашу и вцепился в немца. Завязалась борьба, а когда немец стал душить нашего солдата, Сашка взял камень и ударил фашиста по голове. Тот тут же свалился без сознания, из под него вылез сержант Егоров. Они связали немца и Егоров принес его к командиру. Когда командир спросил Егорова кто взял «языка» , тот гордо ответил: « САШКА!»
Так в двенадцать лет Сашка был зачислен сыном полка – в 50-й полк 11 – го танкового корпуса. И получил свою первую боевую награду медаль «ЗА ОТВАГУ», которую ему вручил командир перед всеми бойцами….
Солдаты сразу полюбили Сашу за его смелость и решительность, с уважением относились к нему и называли Сан Саныч. Дважды ходил он в разведку во вражеский тыл, причем оба раза с заданием справился. Правда, в первый раз чуть не выдал нашего радиста, которому нес новый комплект электрических батарей для рации. Встреча была назначена на кладбище. Позывной – утиное кряканье. На кладбище он добрался ночью. Картина ужасающая: все могилы разворочены снарядами... Вероятно, больше от страха, чем это было надо мальчик раскрякался так усердно, что не заметил, как сзади подполз наш радист и, зажав Сашке рот ладонью, прошептал: "Сдурел, парень? Где же это видано, чтобы утки ночью крякали?! Спят они по ночам!" Тем не менее, задание было выполнено.
В июне 1944 года 1-й Белорусский фронт начал подготовку к наступлению. Сашу вызвали в разведывательный отдел корпуса и представили летчику-подполковнику. Тот с сомнением смотрел на мальчугана, но начальник разведки заверил, что Сан Санычу вполне можно доверять, он "стреляный воробей". Летчик-подполковник рассказал, что фашисты недалеко от Минска готовят мощный оборонительный заслон. По железной дороге к фронту непрерывно перебрасывают технику. Разгрузку осуществляют где-то в лесу, на замаскированной железнодорожной ветке в 70 километрах от линии фронта. Эту ветку необходимо уничтожить. Но сделать это вовсе не просто. Парашютисты- разведчики с задания не вернулись. Авиационная разведка также не может ничего обнаружить , все замаскировано. Задача – в течение трех дней найти секретную железнодорожную ветку и обозначить место ее расположения, развесив на деревьях старое постельное белье.
– Это дело, Саня, – словно издалека звучал голос командира, – мы решили поручить тебе. – И полковник положил свою большую руку ему на плечо.
Ночью группа разведчиков уходила на задание. Когда все было готово, к командиру группы подвели паренька.
– Пройдете с ним линию фронта, а дальше у него свое задание.
...Всю дорогу шли молча. Отряд растянулся цепочкой так, что Санька смог заметить лишь пожилого мужчину, да молоденького лейтенанта. Потом ему уже было с ними не по пути, и они расстались. Сан Саныча переодели во все гражданское, дали тюк постельного белья. Получился подросток-беспризорник, меняющий белье на продукты. Пробирался лесом вдоль основной железной дороги. Каждые 300 метров парные фашистские патрули. Изрядно вымотавшись, он днем задремал и чуть не попался. Очнулся от сильного пинка. Два фашистских полицая обыскали его, перетрясли весь тюк белья. Обнаруженные несколько картошин, кусок хлеба и сало тут же отобрали. Захватили и пару наволочек и полотенец с белорусской вышивкой. На прощанье "благословили":
– Убирайся, щенок пока мы тебя не пристрелили!
Несколько километров пробирался он вдоль проволоки, пока не вышел к основной железнодорожной магистрали. Повезло: военный эшелон, загруженный танками, медленно свернул с основного пути и скрылся между деревьями. Вот она, загадочная ветка! Гитлеровцы замаскировали ее отменно. Ночью Санька забрался на верхушку дерева, растущего у стыка железнодорожной ветки с основной магистралью и развесил там первую простыню. К рассвету вывесил постельное белье еще в трех местах. Последнюю точку обозначил собственной рубашкой, привязав ее за рукава. Теперь она развевалась на ветру, как флаг. На дереве просидел до утра. Было очень страшно, но больше всего я боялся заснуть и прозевать самолет-разведчик. Самолет появился в срок. Фашисты его не трогали, чтобы не выдать себя. Самолет долго кружил поодаль, затем прошел над Сашкой, развернулся в сторону фронта и помахал крылышками. Это был условный сигнал: "Ветка засечена, уходи – будем бомбить! "
Сашка отвязал рубашку и спустился на землю. Отойдя всего километра два, услышал гул наших бомбардировщиков, и вскоре там, где проходила секретная ветка врага, полыхнули разрывы. Эхо их канонады сопровождало его весь первый день пути к линии фронта. На следующий день вышел к реке и перебравшись через нее, встретил наших разведчиков, с которыми вместе переходили линию фронта. По осунувшимся лицам Саня понял, что разведчики находятся у моста уже не один день, но ничего не могут сделать, чтобы уничтожить переправу. Подошедший эшелон был необычным: вагоны опломбированы, охрана эсэсовская. Не иначе как боеприпасы везут! Состав остановился, пропуская встречный санитарный поезд. Автоматчики из охраны эшелона с боеприпасами дружно перешли на противоположную от нас сторону – взглянуть, нет ли знакомых среди раненых. Сашка выхватил взрывчатку из рук бойца и, не дожидаясь разрешения, бросился к насыпи. Подлез под вагон, чиркнул спичкой... Тут вагонные колеса двинулись с места, с подножки свесился кованый сапог немца. Вылезти из-под вагона невозможно... Как же быть? Он открыл на ходу угольный ящик "собачник" – и залез туда вместе с взрывчаткой. Когда колеса глухо застучали по настилу моста, снова чиркнул спичкой и запалил бикфордов шнур. До взрыва остались считанные секунды. Выпрыгнул из ящика, проскочил между часовыми, и с моста – в воду! Ныряя раз за разом, поплыл по течению. Несколько охранников и часовых стреляли по уплывающему Сашке одновременно. И тут рванула взрывчатка. Вагоны с боеприпасами стали рваться, как по цепочке. Огненный смерч поглотил и мост, и поезд, и охрану.
Как ни старался Сан Саныч отплыть подальше, его догнал фашистский катер. Фашисты били Сашу и от побоев он потерял сознание. Озверевшие немцы затащили Сашу в домик на берегу реки и распяли: руки и ноги прибили гвоздями к стене у входа. Спасли Сан Саныча разведчики. Они увидели, что он попал в руки охраны. Внезапно атаковав домик, красноармейцы отбили Сашу у немцев. Они сняли его со стены, завернули в плащ-палатку и понесли на руках к линии фронта. По пути наткнулись на вражескую засаду. Многие погибли в скоротечной схватке. Раненый сержант подхватил и вынес Сашу из этого пекла. Спрятал его оставив ему свой автомат, пошел за водой, чтобы обработать Сашкины раны, но его убили фашисты…. Через некоторое время умирающего Сашу обнаружили наши солдаты и отправили в госпиталь , в далекий Новосибирск на санитарном поезде. В этом госпитале Сашка лечился пять месяцев. Так и не долечившись, он сбежал с выписывающимися танкистами, уговорив няню-бабушку принести ему старую одежонку, чтобы "погулять по городу".
Сан Саныч, догнал свой полк уже в Польше, под Варшавой. Его определили в танковый экипаж. Однажды, случайно он встретил того самого летчика- подполковника, который направлял его на задание. Тот очень обрадовался : « Я тебя полгода разыскиваю! Слово дал: если живой, обязательно найду!» Танкисты отпустили Сашку в авиаполк на сутки, там он познакомился с летчиками, которые разбомбили ту секретную ветку. Его задарили шоколадом, покатали на самолетах. Потом весь авиаполк построился, и Сан Санычу торжественно вручили орден Славы III степени.
На Зееловских высотах в Германии 16 апреля 1945 года, Саша подбил гитлеровский танк "тигр". На перекрестке два танка сошлись лоб в лоб. Сан Саныч был за наводчика, выстрелил первым и попал "тигру" под башню. Тяжеленный броневой "колпак" отлетел, как легкий мячик. В тот же день фашисты подбили и Сашкин танк. Экипаж, к счастью, уцелел полностью.
29 апреля Сашкин танк снова подбили фашисты. Весь экипаж погиб, в живых остался только Сашка, его израненного доставили в госпиталь. Он очнулся лишь 8 мая. Госпиталь находился в Карлсхорсте напротив здания, где подписывали Акт о капитуляции Германии. Раненые не обращали внимания ни на врачей, ни на собственные раны – прыгали, плясали, обнимали друг друга. Уложив на простынь, Сашку подтащили к окну, чтобы показать, как после подписания капитуляции выходит маршал Жуков. Это была ПОБЕДА !
В Москву Сан Саныч вернулся летом 1945 года. Долго не решался войти в свой дом на Беговой улице... Он не писал маме более двух лет, опасаясь, что она заберет его с фронта. Ничего так не боялся, как этой встречи с ней. Понимал, сколько горя принес он ей!.. Вошел бесшумно, как научили ходить в разведке. Но материнская интуиция оказалась тоньше – она резко обернулась, вскинула голову и долго-долго, не отрываясь, смотрела на Сашку, на его гимнастерку на которой красовались два ордена и пять медалей...
– Куришь? – наконец спросила она.
– Ага! – соврал Сашка, чтобы скрыть смущение и не расплакаться.
-Ты такой маленький, защищал нашу РОДИНУ ! Я так тобой горжусь, -сказала мама
Сашка обнял маму и они оба заплакали ……
Александр Александрович Колесников дожил до наших дней, о нем сняли художественный фильм «Это было в разведке». Обязательно посмотрите его.
http://www.filipoc.ru/heroes/razvedchik-san-sanyich
Был ли Гомер?
Был. И главное, есть!
Был ли Гомером этот слепой старик, скульптурный портрет которого помещен в словарях и энциклопедиях вплоть до Википедии?
Неизвестно. И даже не имеет значения.
Являются ли «Илиада» и «Одиссея», приписываемые Гомеру, произведениями самого Гомера?
И да, и нет. Да, потому что так вот уже три тысячи лет повторяет традиция. Нет, потому что та форма, в которой древнегреческий текст поэм запечатлен в новейших изданиях, по меньшей мере на 300 лет младше предполагаемого времени жизни легендарного Гомера.
Так, может, «Гомер» — это фальсификация, как Оссиан Макферсона?
Нет, слишком много археологических и лингвистических данных подтверждает подлинность гомеровского оригинала.
Чтобы избежать разговора о мнимости и подлинности Гомера, мы говорим о гомеровском эпосе. В иерархии литературных жанров эпос — крупное стихотворное произведение о значительных событиях мирового или национального масштаба — находится на самой вершине. Пройдут века, и эпосом будут в расширительном и переносном смысле называть нестихотворные, а затем и крупные нелитературные произведения, созданные на литературной основе, — вплоть до голливудских блокбастеров.Наша эпоха — эпоха развитой массовой книжности. Вы держите в руках книгу, вы легко возвращаетесь к любой интересующей вас строке, легко можете перечитать один раз прочитанное место. Что же говорить о произведениях словесного искусства, которые исполняли сказители, а точнее — певцы-аэды, с VIII или даже IX века до н. э. до VI века до н. э.? У аэдов не было письма, они пользовались в качестве мнемонических инструментов изделиями того рода, которые впоследствии назовут произведениями изобразительного и декоративно-прикладного искусства. Вслед за певцами-аэдами, которых представляют импровизаторами, явятся рапсоды, или мастера певческих «кройки и шитья». Именно рапсоды, постепенно закреплявшие на письме репертуар сказителей и исполнявшие песни как фрагменты некоего известного целого, оказались, по-видимому, первой «редакционной инстанцией», которую должен был пройти гомеровский эпос перед своим «воцарением» под известными нам именами «Илиады» и «Одиссеи». Многие исследователи считают, что и сам Гомер был одним из рапсодов, что жил он в Ионии (территория нынешней Турции). Но как сохранил он в своих песнях напластования из других исторических эпох, остается великой загадкой.
В центре эпического повествования — события, имевшие место в Восточном Средиземноморье за 400 лет до самих повествователей. Аэды, услаждавшие слух воинов, рассказывали тем о битвах давно минувшего прошлого, которого не знали и сами, но искусно вплетали в свои сочинения фрагменты новой картины мира. От старинной импровизации на темы греческой мифологии в поэмах Гомера осталось множество следов. Прежде всего — это тот стихотворный размер, которым они написаны. Методологически сама идея жанровой иерархии сегодня не выдерживает критики. Эта иерархия построена на превосходстве большого над малым и древнего над новым.
Величие «Илиады» и «Одиссеи» состоит, однако, не в том, что эти произведения возникли очень давно и велики по объему.
Пусть принцип определения значимости произведения по внешним критериям и сохраняет силу для многих до сих пор в силу его удобства: критерии оценки — расходы на постановку, занятость в проекте выдающихся исполнителей, применение спецэффектов — очень важны, но внутренне бессодержательны.
Что же важно? Конечно, наличие запоминающихся, ярких героев, судьба которых, то совпадая, то расходясь с судьбой войска или целого народа, не отпускает слушателя, зрителя, читателя. В основе эпоса — повествование о событиях, которые признаются ключевыми, основополагающими для всех последующих носителей данного языка, представителей данной культурной традиции. Но это и такое повествование, которое одновременно остается частью личного опыта каждого. В героическом эпосе нет разделения на «плохих» и «хороших». Для повествователя и его слушателя, а впоследствии — читателя, в центре внимания в каждое мгновение остается удержание перед умственным взором целого, охват его сразу несколькими фасетками.
И вот Гомер — это одновременная способность «крылатого слова», метрически организованной речи, взглянуть на предмет интереса — зверя, человека, вещь — и с самого большого отдаления, и в самом большом доступном приближении. Как это делали поэты до Гомера, мы никогда не узнаем. Почему это не удавалось больше воспроизвести в литературе, мы знаем: гомеровский эпос был последней перевернутой страничкой предписьменной поэзии. В мире гомеровских поэм еще не знают письменности или денег, но уже все знают о природе человеческого любопытства, жадности и мстительности.
Вот почему в каждой большой культуре Гомера стараются переводить на язык современной поэзии. России в этом отношении не очень повезло: «наш» образцовый школьный Гомер уже очень стар — это первая треть XIX века, это Гомер Н.И. Гнедича и В.А. Жуковского. Более новые переводы не смогли пока занять место сравнимых памятников русской поэзии.
Бюст Гомера, Британский музей (Лондон)
Единственное достоинство этой культурной слабости — наша способность закрыть глаза и представить себе на мгновение, что письменности нет, что все слова, речь поэта мы умеем воспринять только на слух. И так продолжается из поколения в поколение несколько столетий. Сменилось несколько поколений певцов и слушателей. Читая Гомера в переводе Н.И. Гнедича, мы понимаем, как много в этом переводе непонятного. И это были не какие-то греческие слова, а русские слова, вышедшие из употребления, иной раз всего каких-нибудь 20 лет назад. Не понятного — кому? Да даже и грамотному человеку. Между нами и временем Гнедича меньше 200 лет. Это очень много. Достаточно много, например, для того, чтобы слова, звучавшие возвышенно и величаво тогда, сегодня вызывали смех или недоумение.
Словесным источником гомеровских поэм были отдельные песни, представлявшие собой повествовательный клубок. Он разматывался вокруг ярких запоминавшихся картин, изобразительных и предметных комплексов. Множественные переклички, которые возникают между гомеровскими поэмами и изображениями на камне, керамике или в металле, дают представление об этих «вещах Мнемозины». Конечно, сегодня наш с вами «текст» сплетен из закрепленного в письменном виде словесного материала, но его «подбой» — это и память о сложных изобразительных комплексах, воображаемых или реальных. Слово одушевляет эти вещи, оно заставляет слушателя поэмы сначала представить себе некое волшебное по красоте виртуальное изделие. Потом, увлекшись его разглядыванием внутренним оком, словно разбуженным потоком речи певца, слушатель забывает обо всем и заботится уже только о том, как бы не пропустить момент таинственного превращения Гектора из откормленного и порвавшего путы жеребца в разбуженного льва. Детям века цифровых технологий легко представить себе подобное превращение простым анимационным трюком.
Итак, первым заметным признаком гомеровского стиля, восходящим к устной природе эпоса, мы назвали внушение восприемнику произведения способности видеть (слышать) за малым большое, за движением человека природный катаклизм, за явлением природы волю божества, за поступками богов их неожиданную ревность к людям.
За счет чего достигается эта суггестия?
За счет повествовательной щедрости, необыкновенного богатства словесных средств и свободы владения ими. Сила и богатство эти таковы, что греки очень рано сочли слово божественной субстанцией. Эту удивительную, кажущуюся волшебной способность построить повествование, в котором читателю одновременно предлагается наблюдать несколько планов бытия, каждому новому читателю Гомера предстоит схватить и понять.
«Эпос» по-гречески — просто «речь», «сказ», «слово». «Эпос эйпéйн» значит просто-напросто «слово молвить». Но другое значение этого слова — «деяние». И мы с вами, когда спрашиваем «о чем речь?», имеем в виду «в чем дело?». Эпическая поэма — это не только повествование о событиях и деяниях, это акт воссоздания события и деяния.
В 21-й песни «Илиады» Ахиллес убивает одного из сыновей Приама, Ликаона:
Мертвого, за ногу взявши, в рекý Ахиллес его бросил,
И, над ним издеваясь, пернатые речи вещал он:
«Там ты лежи, между рыбами! Жадные рыбы вкруг язвы
Кровь у тебя нерадиво оближут! Не матерь на ложе
Тело твое, чтоб оплакать, положит; но Ксанф быстротечный
Бурной волной унесет в беспредельное лоно морское.
Рыба, играя меж волн, на поверхность чернеющей зыби
Рыба всплывет, чтоб насытиться белым царевича телом.
Так погибайте, трояне, пока не разрушим мы Трои,
Вы — убегая из битвы, а я — убивая бегущих!
Вас не спасет ни могучий поток, серебристопучинный
Ксанф. Посвящайте ему, как и прежде, волов неисчетных;
В волны бросайте живых, как и прежде, коней звуконогих;
Все вы изгибнете смертию лютой; заплатите вы мне
Друга Патрокла за смерть и ахейских сынов за убийство,
Коих у черных судов без меня вы избили на сечах!»
(Песнь XXI, стихи 120–135)
Чем страшнее содержание текста, тем меньше поэт его боится, а читатель трепещет и уже никогда не сможет забыть прочитанное. Это произведение станет матрицей для всей европейской и в том числе русской литературы.
Вот почему Гомер не просто был и есть, а еще и будет, ждет нас впереди.
Совместно с издательством «Новое литературное обозрение» мы публикуем отрывок из книги «Сталинградская битва: свидетельства участников и очевидцев», вышедшей под редакцией профессора факультета истории Ратгерского университета Йохена Хелльбека и позволяющей понять, как советские граждане воспринимали войну и свою роль в ней, в какой мере их восприятие было результатом целенаправленной политической пропаганды и агитационной работы, а в какой опиралось на личный опыт.
Сталинградская битва, самое жестокое сражение в человеческой истории, завершилась 2 февраля 1943 года. Кровавая бойня, стоившая жизни миллиону с лишним человек, значительно превзошла по своему масштабу битву при Вердене, одну из самых кровопролитных битв Первой мировой войны. Аналогия с Верденом приходила в голову и самим участникам сражения — как с советской, так и с немецкой стороны. Описывая в своих письмах «сталинградский ад», солдаты вермахта писали о том, что попали в ловушку «второго Вердена». Защитники Сталинграда, напротив, воспевали город на Волге как «Красный Верден», демонстрируя тем самым свою решимость стоять до конца. Но, как отметил один советский военный корреспондент в октябре 1942 года, между Верденом и Сталинградом было одно существенное различие: Сталинград не был городом-крепостью, в нем не было ни укреплений, ни бетонированных убежищ.
«Линия обороны проходит через пустыри и дворы, где хозяйки развешивали белье, через линию узкоколейной железной дороги, через дом, где жил бухгалтер с женой, двумя детьми и старухой-матерью, через десятки таких домов, через пустынную теперь площадь с выкорчеванным снарядами асфальтом, через заводскую территорию, где орудуют оружейники, через сад, где нынешним летом шептались на зеленых скамьях влюбленные. Город мира стал городом боя. Законы войны поставили его в центре фронтов, в точке, где развернулась борьба, во многом влияющая на исход всей войны. Линия обороны проходит здесь через сердца русских людей. Что это значит, — немцы узнали за шестьдесят дней боев. Они бормочут: Верден.
Это не Верден. Это — новое в истории войн.
Сталинград!»
Шестимесячное сражение под Сталинградом сопровождала ожесточенная информационная война в мировых СМИ. С самого начала сражения наблюдатели с обеих сторон пристально следили за грандиозной схваткой на краю Европы, угадывая в ней решающее событие Второй мировой войны. Сражению под Сталинградом было суждено стать «самой страшной битвой в истории войны», — писала одна из дрезденских газет в начале августа 1942-го, когда гитлеровская армия готовилась штурмовать город. Британская «Дейли телеграф» буквально повторила эту формулировку в сентябре того же года. Йозеф Геббельс внимательно следил за вражеской прессой. Ссылаясь на слова английских журналистов, главный нацистский пропагандист объявил, что победа в Сталинградской битве — это «вопрос жизни и смерти, от ее исхода зависит престиж Германии и Советского союза».
С сентября 1942 года советские газеты регулярно цитировали репортажи западных журналистов, воспевавших героизм солдат и гражданского населения, вставших на защиту города от немецких танков. В пабах по всей Англии люди слушали по радио выпуски новостей и выключали приемники, как только заканчивались новости про Сталинград: «Никто больше ни о чем не хочет слышать, — отмечал один британский репортер, — все говорят об одном только Сталинграде». Жители стран-союзников с воодушевлением комментировали успехи советских войск, — это было не только отражением духа совместной борьбы против фашизма, но и следствием того, что западные силы не могли похвастаться свершениями сравнимого масштаба: уже больше года британская армия терпела одно поражение за други.
В результате ноябрьского контрнаступления советских войск более 300 тыс. солдат из Германии и стран оси попали в котел окружения (Kessel). При этом немецкие СМИ резко прекратили освещать ход боевых действий. Сообщения возобновились только в январе 1943-го, когда нацистским властям стало ясно, что замалчивание разгрома целой армии невозможно. Германские пропагандисты представляли сталинградские события как очередной акт героического самопожертвования, совершенный немецкими солдатами, защищающими Европу от превосходящего их по силам азиатского противника. Пропаганда страха, усиленная призывами к немецкой нации встать под знамена тотальной войны, давала сбои. Служба безопасности СС докладывала о разговорах про последнюю пулю, которую солдаты собирались припасти для себя, «когда все закончится». Глава СС Генрих Гиммлер особо тщательно готовился к последствиям Сталинграда: в начале марта 1943 года он нанес визит в лагерь смерти Треблинка на востоке Польши и приказал администрации лагеря эксгумировать и кремировать тела 700 тыс. убитых там евреев. На протяжении нескольких последующих месяцев, до самого освобобождения Треблинки, сотрудники лагеря выполняли возложенную на них задачу на фоне продолжавшегося (хотя и в меньших масштабах) уничтожения заключенных. Приказ Гиммлера был вызван осознанием приближения часа расплаты для Германии. Хотя до освобождения польских лагерей советскими войсками оставалось еще полтора года, сражение на берегах Волги нарушило работу немецкой машины смерти. Дрезденская газета оказалась права — пусть и из ложных посылок: Сталинград действительно стал поворотным пунктом мировой истории.
История Сталинградской битвы, которую много изучали и которую сотни раз пересказывали, в большинстве немецких и западных изложений остается в высшей степени германоцентричной историей, и даже больше того — историей о том, какие жертвы пришлось принести в ней немцам. Рассказ начинают зачастую только с 19 ноября 1942 года, то есть с начала окружения 6-й армии, — тем самым агрессоров превращают в отчаянно обороняющихся, терпящих холод и голод страдальцев. Такая хронология сама по себе уже исключает из рассказа нападение немцев на Сталинград и тот длинный кровавый след, который 6-я армия оставила на своем пути к Волге через украинские города Бердичев, Киев и Харьков. Но даже когда повествование начинается с июня 1941 года, и в единичных случаях в нем звучат голоса советских граждан — свидетелей событий, — все равно оно построено по схеме, ориентированной на немцев. Это отразилось, например, в сюжете известного немецкого телефильма «Сталинград» (2002), три серии которого называются «Нападение», «В котле» и «Гибель». Человеческая драма Сталинграда часто выражается в четырех числах: 300 тыс. окруженных солдат, 110 тыс. оставшихся в живых, которые попали в советский плен, 6 тыс. возвратившихся на родину, последние из них — через 12 лет после окончания битвы. Советские потери на Западе практически неизвестны. В отличие от общей картины действий вермахта на Восточном фронте, которая в последние два десятилетия освещалась весьма критически и, возможно, не без лишних обобщений и преувеличений, до сегодняшнего дня сохраняется на удивление некритическая и как бы изолированная от других тем концепция Сталинградской битвы: в ней немецкие солдаты фигурируют прежде всего как жертвы, а противная сторона вообще не упоминается или едва присутствует.
Солдаты Красной армии
ведут огонь по противнику с заднего двора заброшенного дома на окраине
Сталинграда, лето или осень 1942 года (AP Photo)
В разное время исследователи и общественность по-разному описывали действующих лиц этой драмы. В 1950-х и 1960-х годах на переднем плане была фигура рядового участника битвы, который до последнего вздоха был верен ценностям солдатского долга. Память о «беспримерном мужестве, верности и исполнении долга», которые продемонстрировали в Сталинграде «погибшие, умершие от голода, замерзшие насмерть немецкие солдаты», писал бывший генерал-фельдмаршал Эрих фон Манштейн в 1955 году, «переживет века», «когда уже давно смолкнут триумфальные возгласы победителей, когда утихнут жалобы страждущих, гнев разочарованных и озлобленных». Эта память оказалась менее долговечной, чем полагал Манштейн: после изменений в обществе, произошедших после 1968 года, и после того, как историческая наука частично переключилась на изучение истории повседневности, место фигуры солдата-героя Сталинграда заняла фигура антигероя. В центре внимания исследователей, принадлежавших к этому направлению, были простые солдаты — судя по их порой неуклюже написанным письмам домой, кажется, что это были ничего не знавшие и о многом даже не подозревавшие молодые ребята, — брошенные на фронт и не имевшие ничего общего с историческими амбициями нацистского режима.
В последнее время Сталинград в немецкой памяти стал связываться и с антифашистским сопротивлением. Действительно, была связь между битвой на Волге и действиями подполья против национал-социалистского режима в Германии. В феврале 1943 года появилась последняя листовка студенческой группы «Белая роза», которую распространяли в Мюнхенском университете Ханс и Софи Шолль. В этой листовке содержалось воззвание от имени «погибших в Сталинграде»: они призывали немцев освободиться наконец от национал-социалистской тирании. Но это воззвание прозвучало гласом вопиющего в пустыне — как и написанные немецкими военнопленными в Советском Союзе манифесты, призывавшие к сопротивлению Гитлеру. Насколько можно доверять ветеранам Сталинграда, которые в своих мемуарах утверждают, что они якобы уже во время битвы перестали поддерживать Гитлера и националсоциализм, — вопрос отдельный. Произошла ли эта перемена в их мировоззрении действительно именно тогда? Или, может быть, мемуары отражают скорее ретроспективное осознание произошедшего? Так или иначе, большое число немцев после поражения под Сталинградом стали вместе с нацистским режимом еще решительнее сопротивляться наметившемуся перелому в войне.
Когда внимание сфокусировано на Сталинграде как на драме и месте памяти немцев, фигура противника остается нечетко очерченной.
Немцам и во время битвы зачастую было неясно, против кого они сражались, и эта же неопределенность встречается нам в послевоенных описаниях.
Советский солдат воспринимался в виде единой массы: это были орды фигурок землистого цвета, которые с криком «Ура!» бежали на немецкие позиции, подгоняемые размахивающими пистолетами комиссарами. Противником были и необъятное пространство, и холод, вызывающий мысли о Сибири. Эти образы и представления, подпитываемые пропагандистами Третьего рейха, вошли во многие западные исторические исследования послевоенного времени. Удивляться этому не приходится, ведь теперь поведение «русского солдата» американцам объясняли такие люди, как начальник гитлеровского Генштаба Франц Гальдер, которые, сделавшись военными историками, остались верны своему антикоммунизму, замешенному на расизме.
В том числе и по этой причине до сегодняшнего дня остается неясным, как именно воевали те, кто сражались на советской стороне, какие культурные и социальные механизмы приводили красноармейцев и других советских граждан на войну, что заставляло их биться против немцев, казавшихся неизмеримо сильнее, и что значил для них Сталинград. Советские исследования в этом плане малоинформативны, если только не принимать за чистую монету содержащиеся в них славословия по поводу этой битвы. Хотя в советских работах фигурируют несколько героев-солдат, названных по именам, и описываются их подвиги, все же индивидуальные черты этих людей и контекст их действий не освещены. Исключением является книга, принадлежащая перу сталинградского ветерана Александра Самсонова, который описал битву с военно-стратегической точки зрения. Это, кстати, единственное крупное советское исследование, в котором уделено внимание и немецкой стороне.
После распада СССР и открытия многих архивов наше понимание Великой Отечественной войны значительно расширилось. Это касается, в частности, и Сталинградской битвы. Во многом это произошло благодаря усилиям российских историков и архивных специалистов, работавших, в том числе, в ФСБ, которые добились рассекречивания огромного количества материалов. Например, стали доступны сведения o дезертирстве, арестах и казнях в рядах Красной армии, а также секретные донесения Особого отдела НКВД, посвященные анализу настроений среди личного состава армии. Кроме того, было опубликовано довольно много не подвергавшихся цензуре мемуаров, писем и дневников военного времени, включая написанные без украшательства записи Василия Гроссмана и Константина Симонова, работавших корреспондентами на Сталинградском фронте. Тем не менее картина настроений и мироощущения советских граждан в военные годы остается фрагментарной. Причины этого частично заключаются в ограничениях советской цензуры, следившей за тем, чтобы в письмах (за редкими исключениями) не содержалось точных географических названий, подробного изложения хода событий и их оценки. Другая, бóльшая, трудность состоит в том, что доступ ко множеству личных документов времен войны — личным делам, секретным данным слежек, протоколам допросов и конфискованным письмам, хранящимся в обширных архивах Министерства обороны, — остается закрытым.
Рекомендуем по этой теме:
Автограф | Повседневная жизнь блокадного ЛенинградаВ таких условиях историки по сей день спорят о мотивации советских солдат на войне: сражались ли они по доброй воле, движимые любовью к Родине либо лояльностью советской системе и лично Сталину? Или их заставляли это делать лишь принуждение и угроза применения силы? Второго взгляда придерживается Энтони Бивор, который в своей изданной крупным тиражом истории Сталинградской битвы клеймит «почти невероятное пренебрежение советской системы к людям». Бивор изображает боевые действия в Сталинграде не только как столкновение между немцами и русскими, но и как войну, которую советское руководство вело против своего собственного населения. С точки зрения Бивора, одна цифра особенно ярко иллюстрирует презрение сталинского режима к человеку: «около 13 500» смертных приговоров в отношении красноармейцев, не желавших воевать, были приведены в исполнение в одной только 62-й армии генерала Чуйкова. Бивор упоминает эти казни уже в предисловии к своей книге, а завершает он ее размышлениями о безвестных могилах «многих тысяч» советских солдат, расстрелянных в Сталинграде по приказу Чуйкова. Правда, привести убедительных доказательств этому он не может. Военный историк Джон Эриксон, на которого Бивор ссылается, говорит без указания источника о «якобы» расстрелянных 13 500 солдатах. Новейшие же публикации источников показывают, что с 1 августа по 15 октября 1942 года, то есть в самый критический для Красной армии период битвы, Особыми отделами НКВД Сталинградского фронта, в который входила 62-я армия, были расстреляны 278 советских военнослужащих. Публикуемые в настоящем издании стенограммы интервью подкрепляют эту сравнительно небольшую цифру.
Без проверки воспроизводимые Бивором и другими исследователями слухи о массовых расстрелах, якобы шедших на советской стороне Сталинградского фронта, сформировали представления о битве на Волге, господствующие сегодня на Западе. Достаточно вспомнить, например, кинофильм «Враг у ворот» («Enemy at the Gates», 2001), в первых кадрах которого прибывающих в Сталинград солдат 284-й стрелковой дивизии без достаточного вооружения и боеприпасов бросают на передний край. Когда атака захлебывается и солдаты бегут назад, их косит пулеметным огнем заградительный отряд НКВД. Насколько далека эта картина от действительности, показывают многочисленные интервью, собранные в этой книге, в том числе две беседы с военнослужащими той самой 284-й стрелковой дивизии — с майором Николаем Аксёновым и известным снайпером Василием Зайцевым, который и стал главным героем фильма «Враг у ворот».
В исследовании Бивора бросается в глаза не только ориентация на взгляд с немецкой стороны при описании битвы: книга к тому же пропитана пропагандистскими стереотипами, сформированными еще во времена Третьего рейха. Доходящую до самопожертвования волю советских солдат к борьбе за свою родину Бивор называет «почти атавистической», используя образ «первобытного врага с Востока», которым пугали немцев Геббельс и компания. Кроме того, Бивор убежден — опять же, без всяких доказательств, — что советские офицеры в Сталинграде жили в постоянном страхе перед своими заместителями по политической работе — комиссарами. И тут сталинградские стенограммы вновь показывают нам, насколько искажена картина, нарисованная Бивором. А когда он говорит о офицерах рейха, то, наоборот, расхваливает их культурность и благородство, с упоением описывая «немецких артиллеристов в шортах, с бронзовыми торсами, с мускулатурой, накачанной переноской снарядов, — ни дать ни взять атлеты из нацистского пропагандистского фильма». Если бы Бивор больше внимания уделил тому, как воспринимали солдат вермахта советские люди, то он бы узнал, что летом 1941-го и в другие военные годы советские граждане именно из-за их склонности ходить в полуголом виде считали немецких захватчиков наглыми и некультурными. Такие понятия, как «культурный» и «первобытный», не имеют однозначного содержательного наполнения, оно зависит от конкретной культуры. Это не свойства людей, а приписываемые им качества.
Советский танк T-34 мчится по площади Павших борцов в Сталинграде, январь 1943 года (Georgy Zelma/Waralbum.ru)
Если Бивор описывает советских солдат как людей запуганных, но все же обладающих чувством собственного достоинства, то британская исследовательница Кэтрин Мерридейл в своей социальной истории Красной армии изображает их обманутыми жертвами, лишенными признаков самостоятельной личности. В то время как сталинский режим внушал красноармейцам, что они ведут освободительную борьбу против фашистских захватчиков, в действительности он держал их в состоянии непрерывного угнетения и даже «порабощения». Мерридейл наглядно изображает тяготы и лишения солдатских будней, но гораздо менее убедительно выглядит у нее описание солдатского опыта войны. Автор предполагает, что советские солдаты пережили две разных войны: «Первая — та, которую только они могли знать, — это была война на поле боя, грохочущая война разрывов и дыма, позорная война террора и отступления. А вторая — та, чей образ был создан писателями; это была война, созданная пропагандой». Государственная идеология, которая работала с помощью апелляций к моральным ценностям и обещала справедливую войну, по мнению Мерридейл, не имела ничего общего с первоначальным солдатским опытом войны, она была как бы натянута на сознание бойцов поверх их непосредственного опыта. В аналитическом плане отделение опыта от идеологии представляется сомнительным, так как это предполагает, что солдаты могли или стремились осмыслять свой личный опыт вне армейских языковых форм и системы ценностей. Такое разделение неубедительно еще и потому, что солдаты, говорящие в книге Мерридейл от первого лица, в большой степени отождествляли себя с общественным языком и ценностями своей эпохи.
Чтобы дать возможность самовыражения «настоящему», освобожденному от государственной идеологии солдатскому опыту, Мерридейл провела десятки интервью с ветеранами Второй мировой войны в бывшем СССР. Не лишен иронии тот факт, что впоследствии она решила большинство этих ветеранских рассказов в своей работе не использовать, потому что они, на ее взгляд, просто воспроизводили официальный взгляд на войну. Ветераны, казалось, были в плену ложного идеологического сознания: они твердили о высоких моральных ценностях и о том, что воевали за Родину, а это не вписывалось в очевидно предвзятое представление Мерридейл о войне как о месте одного лишь страдания и помутняющего разум насилия. Для красноармейцев, отождествлявших себя с руководством своего государства, с Родиной, с социалистическими ценностями, в ее схеме места не было.
Тот, кто подобно Мерридейл или Бивору односторонне представляет население СССР как массу, порабощенную системой, не сможет убедительно объяснить, почему миллионы людей в Советском Союзе буквально до последнего вздоха сражались против немцев и самоотверженно работали в тылу. Новейшие исследования Бернда Бонвеча, Елены Сенявской, Амира Вайнера и Лизы Киршенбаум посвящены этому ключевому вопросу: как государству удалось подвигнуть огромную часть населения на то, чтобы так воевать, и какие духовные и психологические резервы при этом открылись. Исследователи показывают вклад журналистов, писателей и художников в создание и распространение мобилизующих лозунгов; они выясняют, как гражданское население с помощью героических воззваний режима начинало видеть в тяготах войны некий смысл; они показывают, как фронтовики в ходе войны начинали осознавать себя значимыми представителями Советского государства.
Сталинградские интервью позволяют впервые услышать голоса красноармейцев, которые до сих пор были практически неизвестны, причем услышать их в широком разнообразии и со множеством оттенков. В них отчетливо видны эмоции, мотивы и действия отдельных солдат. В совокупности эти беседы слагаются в солдатский хор, чей мощный голос подтверждает выдвинутый новейшей историографией тезис о народной войне. Солдаты рассматривают себя как активных участников войны, не отделяя себя от происходящего. Вместе с тем в интервью весьма отчетливо видно то, что противоречит большинству западных описаний Великой Отечественной войны: повсеместное присутствие коммунистической партии и ее колоссальная активность в деле идеологической обработки солдат. Партия была в армии вездесуща: и как организационная сеть — в лице политруков и агитаторов, — и в виде воззваний. Партийный аппарат пронизывал армию сверху вниз, до уровня роты. Партия посылала своих функционеров — комиссаров, политруков, агитаторов, парторгов и комсоргов — в окопы, где они проповедовали, подбадривали, принуждали, успокаивали, вели душеспасительные беседы, разъясняли, помогали увидеть смысл происходящего. Интервью показывают (почти в режиме реального времени), как этот аппарат функционировал, каким способом он мобилизовывал людей и как он реагировал на кризисные ситуации. Политработники клеймили проявления слабости как «трусость» и контрреволюционное «предательство», проповедовали коммунистическое понимание того, что такое условный рефлекс страха, что такое самопреодоление и героизм, и показывали, как надо преодолевать себя. В сотрудничестве с органами безопасности партия охватила армию железным обручем, но, даже когда она наказывала, она делала это с воспитательными целями, поучая, стимулируя, преобразовывая сознание людей.
В западной историографии до сих пор не учитывалась мобилизующая роль партии в Красной армии: во-первых, потому, что до последнего времени в распоряжении историков были только нормативные источники, — документы из Главного политического управления РККА, — которые почти не позволяли увидеть повседневную работу политического аппарата; во-вторых, потому, что партию обычно рассматривают как чисто репрессивную силу, а ее идеологическую работу считают лишь демонстрацией политической власти. Кроме того, многие историки армии полагают, что ВКП(б) мешала профессиональным военным в их работе и что РККА только тогда приобрела боевую мощь, когда уменьшились значение и власть политработников. Но такого снижения влияния никогда не было, наоборот: в течение Великой Отечественной войны активность политической работы в советской армии постоянно нарастала.
Немецкие солдаты идут в наступление возле Сталинграда, конец 1942 года (NARA)
Американский историк Стивен Коткин предложил такое понимание власти и идеологии в контексте раннесоветского периода, которое оказывается полезным и при анализе ситуации в Красной армии в годы Второй мировой войны. Локальное исследование Коткина, посвященное «построению социализма» в Магнитогорске, наглядно показывает, как коммунистическое государство трансформировало миллионы мигрантов и беженцев из деревень с помощью целенаправленных речевых и поведенческих практик, превращая их в «советских людей». Партийные агитаторы заботились о том, чтобы рабочие не только выполняли свою норму, но и узнавали о политическом значении своего труда в контексте международной классовой борьбы. Режим распределял людей по «ударным бригадам» и устраивал между ними «социалистическое соревнование». Кто владел формируемым партией лексиконом, умел «говорить по-большевистски», тот делал карьеру и мог чувствовать себя полноценным членом общества, идущим вместе с ним к великому будущему, образ которого усиленно использовал в своей агитации советский режим. Однако интериоризация социалистических ценностей, как показывают дневники и письма 1930-х годов, происходила не только по указанию партии: многие советские граждане, в особенности молодые и более образованные, осмысляли свое время как эпоху решающей всемирноисторической схватки между набирающим силу коммунизмом и сотрясаемым кризисами капитализмом (частью которого они считали фашизм). Они по собственной воле старались строить свою жизнь в соответствии с этими высокими требованиями. Широко распространена была и установка на то, чтобы готовиться к неизбежной войне.
Эти идеалы, равно как и усвоенные речевые формы, к началу войны никуда не исчезли, — наоборот, они стали акцентироваться еще сильнее. Во многих стенограммах сталинградских интервью отражено дальнейшее развитие черт характера, типичных для советских людей 1930-х годов: будь то волевая, бойцовская позиция по отношению к себе и к окружающим, оптимистический взгляд на будущее, включенность индивида в коллектив или признание возможности насилия по отношению к себе и к другим. После начала войны партия продолжала реализовывать свою программу идеологической обработки людей на заводах и фабриках, где теперь трудились преимущественно женщины, чтобы побудить их активнее работать для нужд военной промышленности. Однако помимо этого ВКП(б) усилила свою агитацию в окопах и блиндажах, среди военнослужащих. Там она вновь объявляла «социалистические соревнования», в которых победителем становился тот, кто убивал больше немцев. Таким образом, после 1930-х годов в советском обществе произошел новый сдвиг в сторону подчеркивания роли личности, который, если судить хотя бы по орденам и прочим наградам, присвоенным в годы войны, охватил тысячи и тысячи красноармейцев.
Такой взгляд, подчеркивающий взаимосвязь и взаимодействие между партией и обществом и вытекающие из него обоюдонаправленные импульсы, конечно, противоречит убеждению многих историков, которые считают, что партия и советское общество противостояли друг другу, а в военные годы произошло лишь временное освобождение последнего от оков сталинского режима. Российский литературовед Лазарь Лазарев, сам прошедший войну, говорит о «спонтанной десталинизации»; он и другие авторы указывают на послабления в интеллектуальной сфере и на то, что даже партийная газета «Правда» после начала войны стала правдивее в своих репортажах. Василий Гроссман известен как главный сторонник этого взгляда: в качестве военного корреспондента осенью 1942 года он провел в охваченном боями городе на правом берегу Волги больше времени, чем все остальные, из посланных туда корреспондентов. Своим великим документальным романом «Жизнь и судьба» (1950–1959) Гроссман воздвиг памятник красноармейцам — участникам Сталинградской битвы. Разрушенный город предстает в романе парадоксальным образом — как место свободы: партийный аппарат, который размещается в штабе армии, на безопасном расстоянии от зоны боев, утратил контроль над городом. Там, среди руин, распались крепостные узы, возникли анархистские кружки. Комиссара посылают в Сталинград, чтобы навести порядок. Вольные политические разговоры приводят его в ужас, однако в то же время он заворожен тем, как естественно и безоговорочно солдаты заступаются друг за друга, какое чувство общности объединяет их. Комиссар ощущает дух братства и демократии, напоминающий ему его молодость и зарю русской революции. Таким образом, в романе Гроссмана рассказывается, как в осажденном Сталинграде на короткое время вспыхивает пламя человеческой свободы, а затем снова угасает, когда после победы над немцами сталинское государство возвращает общество под свой контроль.
Эти мысли, правда, не встречаются в текстах Гроссмана, написанных в военные годы, в том числе и в его дневнике, который отличается весьма откровенной и критичной направленностью. Тогда Гроссман, как раз наоборот, восхищенно писал о коммунистах, которые своим моральным авторитетом поднимали боевой дух оробевших красноармейцев. В дневнике зафиксирована беседа с бригадным комиссаром Николаем Шляпиным («Он умный, сильный, спокойный, большой, медлительный. Люди чуют его внутреннюю власть над ними»). В июле 1941 года в Белоруссии Шляпин собрал вокруг себя оставшихся в живых бойцов окруженной дивизии и успешно осуществил прорыв. В изданных Энтони Бивором немецком и английском переводах дневника Гроссмана интервью, взятое им у этого комиссара, не приводится. Бивор вырезал его, обосновывая это тем, что рассказ Шляпина «полон советских клише того времени» и потому для сегодняшнего читателя интереса якобы не представляет. Нет в изданиях, подготовленных Бивором, и интервью, взятого Гроссманом у политрука Кленовкина — адъютанта Шляпина. Адъютант описывает своего начальника словно нового мессию: «Комиссар в бою идет спокойненько, медленно. “Вот сюда идите, вот так”. Идет так, будто боя и нет. Все смотрят на него и ждут. “С нами комиссар”». Этого комиссара Гроссман сделал одним из главных действующих лиц своего романа «Народ бессмертен» (1942).
Сталинградский дух, как понимал его Гроссман в военные годы, заключался в моральной силе обыкновенных солдат, которые на войне исполняли свой гражданский долг, не жалея собственных жизней, и тем самым превращались в героев. Некоторые (не все) комиссары подавали им в этом яркий пример.
Гроссману казалось, что война сулит моральное обновление партии, после которого ей и обществу будет по пути друг с другом.
И только годы спустя писатель осознал, что его надежда была иллюзорна, и тогда он переписал свой опыт наново. Так в «Жизни и судьбе» прежнее восхищение автора советскими людьми — героями войны превратилось в гимн индивидуальной свободе, противопоставляемой сталинскому режиму.
Но Гроссман не заблуждался: политическое давление в годы войны действительно смягчилось. Во многом — и это тоже видно по сталинградским интервью — инициатором изменений стала партия, которая в условиях военного времени начала открываться навстречу обществу. С 1941 по 1944 год количество членов ВКП(б) в армии непрерывно возрастало. Изменились и критерии приема в партию. Если прежде решающую роль играли знание теории и пролетарское происхождение, то теперь достойным вступления в партию считался всякий, кто показал себя хорошим солдатом и мог доказать, что уничтожил много немцев. Так многие из лучших военнослужащих вступили в ВКП(б); среди командиров к концу войны едва ли нашелся бы хоть один беспартийный. В ходе этого процесса изменился не только состав партии, но и значение самого членства в ней; изменилась партия в целом, она стала более солдатской и благодаря этому — более близкой к народу. К концу войны партийное руководство стало бороться с этой тенденцией, ужесточило условия приема и усилило надзор за своими рядами.
Посредством неустанной политической учебы и опеки партийный аппарат добился того, что представления красноармейцев о мире были приведены в стройную и замкнутую идеологическую систему. Вездесущность и эффективность политической пропаганды в военных частях отличали Красную армию от армий других стран. Исторические исследования последнего времени, посвященные вопросу о том, ради чего и как воюют солдаты, часто указывают на важную роль доверительных связей на самом низком, «первичном» уровне иерархии — в ротах и взводах. В этих работах ключевое и даже универсальное значение приписывается представлению о «товариществе» и «братской поруке». Тем не менее в Красной армии эти факторы играли второстепенную роль.
Рекомендуем по этой теме:
Автограф | «Свитки из пепла. Еврейская “зондеркоммандо” в Аушвице-Биркенау и ее летописцы»Достаточно отметить, что чудовищный процент человеческих потерь с советской стороны часто приводил к гибели целых подразделений в течение несколько дней, из-за чего солдаты просто не успевали установить друг с другом устойчивые отношения. Кроме того, идеологические работники всячески препятствовали образованию подобных связей, опасаясь того, что личные чувства и упования солдат размоют их советскую идентичность. Если части германской армии комплектовались преимущественно из числа земляков, что способствовало поддержанию региональной идентичности (Landsmannschaft), советское командование, опасаясь вспышек национализма, старалось объединить в строю новобранцев разного этнического происхождения. Инструментом, призванным скрепить и мотивировать эту разношерстную массу, служила идеология. Постоянная пропагандистская работа, проводимая лично с каждым новым солдатом, опиралась на доступные идеи, обладавшие огромным эмоциональным зарядом: любовь к Родине и ненависть к врагу.
Некоторые немецкие наблюдатели были впечатлены советским примером, и после Сталинградской битвы они настаивали на необходимости радикально усовершенствовать политучебу в вермахте. Этой учебой, говорили они, закладывается важнейший зародыш, из которого произрастает боевой дух солдат. В декабре 1943 года Гитлер учредил должность «национал-социалистического офицера-руководителя» (NSFO), которую — в отличие от комиссаров — занимали кадровые военные, но утверждать их кандидатуры должны были высшие органы партии. Однако в силу того, что солдаты и офицеры вермахта свою идентичность как военнослужащих с политикой не связывали, реформа не прижилась. По поводу NSFO шутили, что это значит «NSF-ноль». В Красной армии политические вопросы обладали совершенно иной значимостью: уже одно ее название говорит об этом.
Что это: Роза с красными и белыми лепестками — геральдическая эмблема династии Тюдоров (1485–1603). В XV–XVI веках символы и эмблемы были в большой моде. Каждый аристократ использовал одно или несколько изображений, служивших чем-то вроде опознавательного знака. Геральдические эмблемы украшали буквально всё: от личного знамени дворянина до его домашней утвари. Свой знак был и у каждой супружеской пары — обычно в нем объединялись символы супругов. Именно так появилась роза Тюдоров. В 1486 году основатель дома Тюдоров, Генрих VII, женился на дочери короля Эдуарда IV Йорка (1461–1470; 1471–1483). Тюдоры возводили свой род к Ланкастерам, одним из символов которых была алая роза. Любимой эмблемой Эдуарда IV тоже была роза, только белая. Красно-белый розан означал союз Генриха VII и Елизаветы Йорк.
Чем это интересно для науки: Роза Тюдоров интересна тем, что быстро переросла свое прямое назначение и стала символом всей династии. Этот экзотический цветок можно считать блестящим примером графической пропаганды. В предыдущие тридцать лет (этот период известен как Война роз) на троне Англии оказывались то Йорки, то Ланкастеры. Придворные историки Генриха VII описывали те годы как ужасное, кровавое время. По их версии, брак Генриха и Елизаветы объединил враждовавшие династии и тем самым положил конец всем распрям. Генрих VIII Тюдор и Елизавета I продолжили эксплуатировать эту идею, они подчеркивали, что Тюдоры буквально спасли Англию, подарили ей мир, покой и процветание.
Зачем мне это знать: Углубиться в историю появления розы Тюдоров стоит хотя бы для того, чтобы понять: во всем этом много политики и удивительно мало правды. Во-первых, Белая и Алая розы не были общепринятыми символами Йорков и Ланкастеров, их использовали наряду с другими эмблемами и лишь от случая к случаю. Во-вторых, стоящая за этими символами идея Войны роз очень далека от истины. Современники не осмысливали противостояние 1450–1480-х годов как соперничество двух роз, они вообще не знали о том, что живут в эпоху гражданских войн. Большинство леденящих душу подробностей были просто выдуманы придворными пропагандистами, чтобы укрепить трон новой династии. С течением времени в легенде о Войне роз появлялось все больше деталей. Шекспир придумал сцену, в которой Йорки выбирают своим знаком белую розу, а Ланкастеры — алую и клянутся носить эти цветы до самой смерти. Знакомое всем словосочетание «Война роз» появилось еще позже — в XIX веке, причем в широкий оборот его ввел не историк, а романист — знаменитый Вальтер Скотт.
Итак, при ближайшем рассмотрении роза Тюдоров оказывается не просто эмблемой династии — в ней зашифрована целая идеологическая программа. Сейчас этот цветок воспринимается как один из символов Англии. Мы охотно покупаем сувениры с тюдоровской розой, используем термин «Война роз» и тем самым еще раз подтверждаем справедливость крылатой фразы: «Историю пишут победители».
Средние века стали называть Средними в XIV–XVI веках, то есть в эпоху гуманизма. Так гуманисты — от Петрарки до Флавио Бьондо — отделяли себя от предыдущего времени, а также Средние века от Античности, которую пытались возродить.
Есть масса различных делений Средних веков. В русских учебниках, восходящих к советской традиции, началом Средневековья считается падение Западной Римской империи в 476 году. Завершается этот период так называемой Английской буржуазной революцией во второй половине XVII века. Но в тех же самых учебниках утверждается, что XVI и XVII века — это раннее Новое время, которое оказывается как бы включенным в Средневековье. Возникает некоторая путаница. Традиционно медиевисты и у нас в стране, и за рубежом — это те исследователи, которые изучают период с V века по XV включительно, до открытия Америки и начала Реформации, то есть примерно до 1500 года.
Такие подходы в периодизации связаны с профессиональной деятельностью медиевиста. У тех, кто изучает право, будут свои аргументы с точки зрения права. Тот, кто изучает схоластику и философию, будет по-своему разделять периоды Средневековья. Между тем существует разделение и по географическому принципу. Для византинистов ключевой датой будет падение Константинополя в 1453 году. Те, кто изучает хозяйство и социальные отношения, нередко склонны ставить чуть ли не знак равенства между Средневековьем и феодализмом — одним из средневековых социально-экономических укладов. Изучающие ментальность находят следы Средневековья в пластах ученого и народного сознания вплоть до XVIII века и даже сегодня. И тогда Средние века могут тянуться до бесконечности.
Мне кажется, справедлива та периодизация, которая делит Средневековье на раннее и позднее. Ранние Средние века длятся с V века по 1000 год, причем 1000 год — дата довольно условная, не привязанная к конкретному событию. Позднее Средневековье — с XI по XV век. Существует и другой принцип, который делит эпоху на раннее, Высокое и позднее Средневековье. Здесь Высокое Средневековье — это период примерно с 1000 года до начала XIV века, то есть от Оттона III до Данте. XIV–XV века, по образному выражению историка Йохана Хейзинга, — это «осень Средневековья», или позднее Средневековье. Если продолжить ту же игру метафор, у нас получаются «весна», «лето» и «осень». Средневековье обошлось без зимы.
Мавзолей Владимира Ильича Ленина — это уникальный архитектурный объект, памятник русского авангарда. В течение многих лет мавзолей был одним из символов советского государства и теперь считается классикой советской архитектуры. Также сооружение — памятник ЮНЕСКО как часть ансамбля Красной площади.
Мавзолей — древнейший тип монументального сооружения у всех народов и во всех странах. Это гробницы царей и иной племенной знати, как и курганы кочевых народов и так далее. Все они, например пирамиды Древнего Египта или мавзолей Августа в Риме, перестроенный в Средние века в замок Св. Ангела, — сверхмассивные сооружения. Главное отличие Мавзолея Ленина заключается в том, что он не гигантское сооружение, призванное затмить Кремль и загромоздить Красную площадь, а сравнительно небольшой объект, тактично вписанный в архитектурный контекст. Пожалуй, нельзя найти никакого аналога — все прочие, такие как мавзолей Димитрова в Софии, мавзолей Ким Ир Сена в Пхеньяне, Пантеон в Париже, Тадж-Махал или даже Храм Христа Спасителя, задуманный как кенотаф участников войны 1812 года, доминируют на тех площадях, где они расположены. Современный проект памятника князю Владимиру продолжает эту традицию доминирования, против чего возразили деятели культуры не только в нашей стране, но и за рубежом.
Для большевиков было естественно все пропагандирующие советскую власть объекты размещать на Красной площади, у стен Кремля. Начиная с 1917–1918 годов у кремлевской стены хоронили революционеров и политических деятелей, но их могилы были маловыразительны. Только мемориальная доска-барельеф скульптора Коненкова «Павшим в борьбе за мир и братство народов» была внушительных размеров — ее установили на Сенатской башне Кремля в 1918 году. Мемориальную доску демонтировали после строительства мавзолея, и сейчас она хранится в музее-мастерской скульптора.
Открытие мемориальной доски «Павшим за мир и братство народов» 7 ноября 1918 года (phistory.info)
Вождь мирового пролетариата скончался 21 января 1924 года, и его соратники решили сохранить тело для потомков. Для этого был выбран мавзолей как наиболее адекватная архитектурная форма. Мавзолей Ленина должен был отличаться от рядовых захоронений на площади и быть более капитальным и представительным — над находившимися рядом могилами впоследствии создали гостевые бетонные трибуны и посадили голубые ели.
Алексей Викторович Щусев ко времени строительства мавзолея был руководителем Архитектурной мастерской Моссовета. Архитектор Жолтовский, его коллега, отошел от руководства мастерской, хотя сначала он и Щусев занимали равные позиции. Щусев также возглавил проектирование первого советского генерального плана «Новая Москва» (1918–1923 гг.), строил Казанский вокзал — его стройка была крупнейшая в городе. Имя Щусева было на слуху. Алексей Викторович был видный деятель Московского архитектурного общества — организации не идеологического характера, а чисто профессионального.
Поэтому в объявленном конкурсе на создание проекта мавзолея правительственная комиссия отдала предпочтение Щусеву, хотя заявки подавали и другие известные архитекторы, встречались даже любительские проекты.
Примечательно, что в свое время историки архитектуры ломали копья на тему непосредственного авторства Мавзолея Ленина. Поскольку в мастерской Щусева работало много молодых и талантливых сотрудников (едва ли не все московские зодчие начинали с этой мастерской свой путь, как Константин Мельников, к примеру), то один из эскизов И.А. Француза оказался больше иных похож на окончательный вариант этого проекта. Об этом написал историк архитектуры Селим Хан-Магомедов, что вызвало скандал в профессиональной среде. Конечно, проект Щусева оригинален, в этом нет сомнений — сегодня стали доступны первоначальные щусевские эскизы мавзолея, из которых ясно, насколько многочисленны были его варианты, причем гораздо более сходные с европейскими аналогами.
Первоначально Щусев выполнил проект временного мавзолея — на все подготовительные работы отводилось три с половиной дня, и это был простой куб из дерева. Сам Щусев пишет о внутреннем устройстве сооружения: «Планировка мавзолея была мной рассчитана таким образом, чтобы создать график движения, обеспечивающий беспрерывный пропуск значительных масс посетителей. Входя, посетители спускались по лестнице, ведущей в центральный зал с гробом Владимира Ильича, и, обойдя его, поднимались по другой лестнице, ведущей к выходу. Зал был декорирован материей по рисункам художника И.И. Нивинского. Зал был декорирован материей с черными полосами, на потолке материя собрана складками к центру, где находилось изображение серпа и молота».
Первый вариант Мавзолея В.И. Ленина. Январь 1924 года (phistory.info)
В мае 1924 года мавзолей был перестроен в капитальное деревянное сооружение из дуба с металлическими крепежными элементами. Он был устроен так, как описал его архитектор. Брат архитектора, Павел Щусев, рассказал о наружных деталях второго мавзолея: «В поисках нужной формы он использовал монументальные типы старинных, окованных гвоздями дверей, ларцов, древних моделей зданий». Для предохранения мавзолея от дождя и снега стены были покрыты масляным лаком медно-коричневого цвета, а крыша — листовой медью.
Второй вариант Мавзолея В.И. Ленина, 1924 год (phistory.info)
Третий вариант сооружения формировался в эскизах Щусева постепенно. Это капитальная постройка — невысокий ступенчатый объем. Наружная отделка выполнена монументально — из красного полированного гранита со строгими черными линиями из габбро и лабрадорита. Согласно директивам властей, мавзолей должен был строиться исключительно из советских материалов: красный гранит добывался на Украине, красный порфир — в Карелии. В отличие от брутальных зданий из железобетона, откровенно выведенного на фасады, это декоративное и элегантное сооружение. При всем при том оно лишено ретроспективных деталей.
Интерьер отличается строгими, крупными формами геометрического декора. Примечательно, что гроб Ленина был помещен в особый, треугольной формы стеклянный саркофаг. Его выполнил другой известный архитектор — Константин Мельников, создав уникальный саркофаг в виде кристалла (после войны этот саркофаг заменили иным).
Не имея буквальных аналогов, мавзолей стилистически сходен с произведениями ар-деко, развивавшегося в Европе в то время. Сам термин возник только в 1966 году — сначала по отношению к парижской выставке 1925 года, где звездами были Робер Малле-Стевенс, Ле Корбюзье и Константин Мельников, и до сих пор к отечественной архитектуре применяется выборочно, когда говорят о первых линиях метро, выставочных павильонах и пр. Но если взглянуть на мавзолей, то налицо черты европейского ар-деко: крупные квадры черного и красного камня снаружи, условный орнамент фриза с красными знаменами на черном фоне внутри.
Мавзолей не совсем симметричен, что придает ему живописность при всей строгости пропорций. Сохранился щусевский эскиз еще более асимметричной формы — мастер любил применять асимметрию в своих композициях. В многочисленных набросках встречается даже вариант с колумбарием или обыгрывается мотив пятиконечной звезды, которая также характерна для стиля ар-деко.
Третий вариант Мавзолея В.И. Ленина (flickr)
асто форму мавзолея связывают с ассиро-вавилонскими зиккуратами, аргументируя это ступенчатой композицией мавзолея. Но зиккуратами были башни, имевшие более высокий пирамидальный силуэт. В таком случае Мавзолей Ленина больше похож на пирамиду Джосера в Египте — она также многоступенчатая. Идея сравнения щусевского мавзолея с зиккуратами несостоятельна, но, к сожалению, популярна, хотя мастер сделал своеобразную форму, подходящую только для здания такого масштаба. Детали мавзолея крупны, чем и подчеркивают его компактность, а не грандиозность.
Кроме ритуальных и мемориальных функций мавзолей выполнял и идеологические задачи. Монументальные здания должны были способствовать пропаганде: к третьему варианту в проекте появляется трибуна, на которой государственные деятели принимали парады. Щусев предполагал большее количество внутренних помещений мавзолея, но в окончательный проект вошел только вестибюль и траурный зал с саркофагом.
О связи с религиозными представлениями, характерными для всех цивилизаций, написал филолог-славист Моймир Грыгар. Еще в 1970-х годах он сравнил отношение к религии Малевича и Щусева — двух столпов русского авангарда. Щусев до революции служил архитектором Священного Синода и был верующим человеком.
Смысл статьи Грыгара, посвященной мавзолею, заключается в том, что большевикам необходимо было заменить традиционную религию на новую, коммунистическую — для этого подходил культ Ленина, который позже трансформировался в сталинский культ (Сталин после смерти, к слову, тоже был забальзамирован и длительное время находился в мавзолее).
Разумеется, в формально-пластическом отношении Мавзолей Ленина не похож на храмы. Это новаторская композиция в духе достижений авангарда, который Щусев хорошо знал, как и историю. Причем в новой стилистике он работал успешно (например, другой его проект — здание Наркомзема). Но и храмов Щусев спроектировал множество, причем блестяще.
Мемориальный характер сооружения и сам саркофаг Ленина отсылают нас к религиозным формам. Это православная и общая христианская традиция поклонения мощам, заключения их в саркофаги и раки. В каком-то смысле мумии фараонов тоже являются мощами. Поэтому при всем архитектурном новаторстве история Мавзолея Ленина уходит в глубь веков.
Елена Овсянникова
84.2(2Рос=Рус)
В76
84(2Рос=Рус)6
Н54
| © 2014 Волгоградское муниципальное учреждение культуры «Централизованная система детских библиотек» |
г. Волгоград, ул. им. В.И. Ленина, д.6 Электронная почта: csdb-2008@inbox.ru |
Телефон: +7 (8442) 38-42-46 Контакты
|
Разработка сайта — Интернет-агентство «ИНТЕРВОЛГА» |