Е. Велтистов. Самый белый в мире милиционер

29 июля 2021

Во времена моего детства, в годы войны с фашистами, дядя Серега был для всех мальчишек самым справедливым в мире милиционером. Жил он в нашем дворе - в отдельном домике, отгороженном сиреневым палисадником, бывшим ранее то ли сторожкой, то ли кладовкой лавочника.

Милиционеры носили летом белые гимнастерки с красными петлицами, подпоясанные ремнями с кобурой. Жена дяди Сереги была работящая, мы ее почти не видели. Сбоку от домика день и ночь сушилось на веревке белье многочисленной милицейской семьи, в том числе и знаменитая гимнастерка.

В свободный час, ближе к вечеру, дядя Серега в выглаженной, накрахмаленной форме ступал на порог своего дома, молча наблюдал, как мы гоняем в клубах золотистой пыли тряпичный мяч, и долго еще, до самого выхода на ночное дежурство, светился сквозь сиреневые кусты.

Он никогда не вмешивался в наши мелкие распри и даже в крупные драки, но все в округе знали, что если у кого-то в момент безрассудства нальется кулак, мелькнет в руке камень или палка, нарушителя ждет "встряска".

Много лет спустя я обнаружил на месте нашего дома, нашего двора жилую башню, на месте жилища милицейской семьи - стандартный гараж. Гараж раздражал меня. Нет, я не надеялся увидеть все один к одному, как на старой фотографии. Время - я знал это по многим другим примерам - неизбежно сдувает приметы прошлого. Но, ей-ей, кирпичный в два окна дом с сиреневой подсветкой был куда более человечнее железного ящика для автомобиля. Старые друзья разбрелись по свету, на их месте поселились люди со своей особой новой жизнью. Я стал писателем и не раз порывался заглянуть в наш двор, но заветное желание долго оставалось лишь желанием. И теперь, увидев, как все изменилось, я понял, что слишком поздно решил навестить свое детство.

Я смотрел и смотрел на безликий гараж, стараясь восстановить по деталям прошлое. И вот увидел то, что ожидал: закат, сирень, какие-то знакомые силуэты, белую гимнастерку. Так родилась писательская мечта - написать повесть.

Это было похоже на кадры немого кино, которое прокрутили слишком быстро. Мне захотелось задержать, возвратить родные образы, и сделать я это мог только... написав новую книгу.

Так получилось, что первым я рассказал о милиционере моего детства ребятам, которых пригласили в клуб на встречу с писателями. Ребят в зале было полно, а нас на сцене - четыре писателя-выступателя и один писатель-председатель.

Я рассказал, как дядя Сергей вылавливал бандитов, оберегая покой московских домов, переулков и улиц, как обезвредил ворюгу-убийцу Карлушу. Как дядя Серега радовался ночным праздничным салютам в честь освобождения от фашистов новых и новых городов и земель.

Дядя Серега уходил на дежурство, надвинув на лоб краснозвездную фуражку с лакированным козырьком. А однажды вернулся с орденом Красной Звезды. Мы сразу догадались: орден - за всех спасенных от подлого Карлуши и других бандюг. И тут же забыли о подвигах соседа: наутро чистая милицейская форма, как всегда, сохла на веревке, а мы привычно гоняли по площадке мяч.

Когда я закончил выступление, то и не подозревал, какие неожиданности случатся вскоре и что их причиной будет обыкновенная лампочка.

После выступления я шепнул председателю, что спешу, и пошел за кулисы. А за сценой - тьма египетская: кто-то выключил "дежурную" копеечную лампочку. Взобрался я осторожно по ступеням, попробовал найти дверь с табличкой "выход" и не нашел ее. Сделал в темноте несколько шагов и рухнул куда-то вниз, в глухое, мертвое пространство, будто в ночную пропасть. Успел лишь выбросить вперед руку со своим верным портфелем, с которым не расстаюсь никогда.

...Очнулся я на лавочке в маленьком уютном дворе. Со всех сторон зеленый квадрат обступили старинные особняки. За особняками - современные дома, и среди них - знакомое пузатое здание с куполом. Да это клуб, где я только что выступал!

Недалеко от лавочки - мой портфель. И все из него вытряхнулось. Зонт, бумаги, авторучка. Попытался встать, чтоб собрать вещи, и повалился на лавку. Так... Левая нога совсем непослушна - вывихнута или, даже хуже того, сломана.

- Больно? - вдруг раздался рядом писклявый голос.

Я повернул голову и увидел девочку с исписанным листком в руке.

- Девочка, - сказал я, - полозки бумагу в портфель.

- Сейчас. А что такое "Уйди-уйди"? - Она вчитывалась в мои каракули.

- Это рукопись, - ответил я. - А рукописи нельзя читать без разрешения автора. Иди играй.

Я нарочно соврал: в новой повести, кроме названия и нескольких страниц начала, ничего пока не было.

А девчонка не отстает:

- Вы тот самый писатель, который пропал из клуба? Вас ведь ищут, мы были там...

- Раз ищут, значит, найдут, - успокоил я ее. - А "Уйди-уйди" - это древняя довоенная игрушка...

- Довоенная, - повторила шепотом моя собеседница и затаила на миг дыхание. - А какая?

Нет, голос у нее вовсе не писклявый, а приятный, теплый.

Я оперся спиной о твердь скамьи, приподнялся, огляделся.

Смотрю: рядом с девчонкой в красной майке и отбеленных солнцем и стиральным порошком голубых джинсах два пацана - один вроде бы прирожденный спортсмен, загорелый, с выпуклой мускулатурой, а второй - подлиннее и похудее - бледный, даже чуть синеватый, с выдающимися ушами и шлеп-шлеп губами.

- Кто вы такие? - спросил я, постепенно приходя в себя.

Оказалось, девочку звали Аленой, а ее братьев - Киром и Ветром. Как я потом выяснил, "Алена" было имя подлинное, зафиксированное в метриках. Кир же был наречен от рождения Кириллом, а Ветер - Вертером. Когда подрос и стал соображать, что к чему, ему, естественно, не очень понравилось это романтическое имя. И он объявил себя Ветром; а брат и сестра при особых обстоятельствах, когда обществу требовалось проявление необычных способностей старшего брата, величали его Ветрогоном.

- У нас есть свой больной, - объявила Алена, уложив все мои вещи в портфель. - Хочешь посмотреть?

Я кивнул.

Алена указала на зеленый мусорный ящик, стоявший в углу двора. Пожалуй, зря назвал я его мусорным. Ящик, наверное, никогда и не служил для мусора. С первого взгляда было видно, что это очень чистенький, редкого ярко-зеленого цвета давно забытый взрослыми какой-то радостный ящик.

При поддержке ребят я допрыгал до него на одной ноге, ухватился рукой за угол дома, откинул крышку. И увидел что-то рыжее, лохматое, тяжело дышащее, аккуратно накрытое синей школьной курткой. Приподнял куртку, а под ней - совсем больной пес. Глаза закрыты, шерсть свалялась клоками.

- Давно он здесь? - спросил я.

- Три дня, - хором ответили мои знакомые. - Мы дежурим по очереди.

- Никуда не годится. Надо его либо домой, либо в лечебницу.

- Но домой... - Ребята растерянно переглянулись.

- Все ясно. Несите сюда бутылку с водой! Соску! И мой портфель! - распорядился я.

Через несколько минут из подъезда большого дома была доставлена бутылка из-под "Пепси" с теплой водой и соской. Я выудил со дна портфеля лекарство и кусочек сахара. Растворил сахар в воде, протянул бутылку Алене. Осторожно достал из ящика пса, прижал к груди. Разжал пасть, сунул две таблетки аспирина и вслед за ними соску. Пес глухо зарычал, но портить пальцы не стал, причмокнул.

И вот тут я неосторожно ступил на больную ногу и, охнув, повалился вместе с псом на землю.

Пес для меня уже не существовал, мир был заполнен болью. Я уже видел спешащую сквозь город "Скорую", которая отвезет меня в Склифосовского. Я попрошусь не в новый шестнадцатиэтажный корпус, а в старый - у Большой Колхозной площади, потому что я родился рядом со старым "Домом милосердия" и знаю его наизусть. Я буду лежать в палате, где лежали раненные в боях с Наполеоном, с японцами, с немцами, с фашистами, а до них лечились отставные офицеры, нижние чины, престарелые священники и три иноземца. Недаром граф Шереметев назвал свой дар Москве "Странноприемным домом"... Когда я начну поправляться, то обойду на костылях все уголки великого больничного ансамбля, зайду в помещение бывшей церкви, вспомню о дивнопрекрасной крепостной актрисе Прасковье Ивановне Ковалевой, ставшей незадолго перед ранней смертью графиней Шереметевой. Ей и посвящен весь этот ансамбль милосердия.

Но почему так долго не едет "Скорая"?

Впрочем, какая "Скорая"?

...Я уже давно лежу в палате, наслаждаясь ее простором, покоем, редкой белизной, а за окном, за чугунной решеткой Шереметевской больницы бушует воскресная Сухаревка. Вот она - знаменитая башня в моем окне, вознесенная по приказу Петра в честь полка стольника Сухарева за особые его заслуги в дни стрелецкого бунта. Вот он - праздничный для всей Москвы и ее гостей торг: сотни раскинутых за ночь палаток, море голов, пронзительные, зазывающие голоса. Я встаю и, хромая, осторожно выхожу на площадь. Пожалуй, это уже не я, а другой писатель в длинном черном пальто и широкополой шляпе, выявивший знаменитый и тайный лозунг Сухаревки: "На грош - пятаков!"

Гиляровский, дядя Гиляй. Его глазами я вижу, как вор-одиночка тащит под полой оборванного пальтеца "стыренные" вещи, а его уже ищут в толпе пострадавшие. Вижу беднягу, доведенного до крайности, его окружают нахальные Сарышники, силой вырывают последнее барахло, суют гроши и тут же на глазах перепродают втридорога. Скупщики везут барахло возами, но и их ждет свой "случай": дурацкая удачливая прибыль или внезапный разбой... Почему мне все это так знакомо? Случаем, чужим несчастьем, беспомощностью и растерянностью перед наглой силой всегда пользовались бандюги, вроде Карлуши, вроде печально знаменитой "Черной кошки", с которыми мне пришлось столкнуться в детстве...

Звонкий голос заставил меня открыть глаза. Та же скамейка, два костыля на земле. Рядом мои новые знакомые - Алена, Кир, Ветер. С помощью ребят я поднялся, взгромоздился на костыли, захромал к скамье. Костыли эти, оказалось, принадлежали их дедушке, запасные. Долго ли я лежал и бредил больницей и Сухаревкой? Да нет, недолго, дети только и успели сбегать за костылями.

- Очень болит? - спросила Алена.

- Побаливает.

- А Гаврик уснул. - Загорелое лицо Кира дрогнуло в улыбке. - Спасибо за помощь.

- Какой Гаврик? - Я начисто забыл про больного пса, но, оглянувшись на ящик, поправился: - А почему он Гаврик?

Кир охотно объяснил:

- Очень просто. Гав! И-ррр-рик!

Неожиданно запершило в горле, защипало глаза - со мной это бывает редко! Что-то знакомое, домашнее отозвалось при имени выздоравливающего пса. Вспомнил: во время войны во дворе бегала черная ласковая собаченция, а хозяином ее был дядя Серега, мой самый белый в мире милиционер. Тесновато да и голодновато было в доме с собакой, но ему все так завидовали... Да, в те времена собак не бросали на произвол судьбы.

- А теперь мы будем лечить тебя, - объявила Алена.

- Как это лечить? Может, вы наложите гипс? Взгляд серых глаз Алены был серьезным.

А лицо... Мне показалось, оно стало розоветь. Нет, даже не розоветь - внезапно золотиться, как быстро восходящее солнце.

- Хочешь, чтоб боль совсем прошла? - спросила Алена таким естественным, без тени сомнения тоном, что я сразу поверил: она знает какой-то секрет.

- Конечно, хочу! Но как?

- Скажи ему, Кир! - Девочка кивнула брату и отступила от меня.

Я взглянул на Кира. Лицо его было медным, непроницаемым. Он сказал:

- Давайте отправимся во времена, когда нога у тебя не болела.

- В какие это времена? - шутливо спросил я, не понимая, что за новая игра ждет меня.

- Ну, когда ты учился, как Алена и я, в пятом классе или, как Ветер, в шестом. Или в каком угодно. Как хочешь...

- Чего проще вспомнить, как я учился в пятом или шестом классе, - улыбнулся я. - Нога все равно саднит.

- Я не про вспомнить. - Голос Кира был суров. - Я про на самом деле, взаправду. Назови адрес и дату. И мы там будем через минуту.

- Ты умеешь путешествовать во времени и пространстве?

Кир пожал плечами: что, мол, за нелепый вопрос?

- Я не путешественник, я проводник, могу помочь переместиться.

Я внимательно вглядывался в лица. Золотое - Алены, медное - Кира, голубое - Ветра. Горячая волна противоречивых чувств охватила меня. Что это - игра? Или на самом деле тот единственный случай, когда невозможное станет возможным? Торопясь, я назвал сегодняшнее число, но другой год и свой старый адрес: 24 мая 1944 года, Грохольский переулок.

- Делай, как я! Делай, как мы! - приказал Кир.

И вытянул руки вперед, сомкнув их "топориком". Остальные выстроились за ним цепочкой, положив руки друг другу на плечи. Кир - Алена - Ветер. Ветер указал мое место - за его спиной. Одной рукой я схватился за его плечо, в другой - держал костыль. Наша колонна медленно двинулась прямиком на забор с надписью: "Опасная зона. Идут строительные работы".

Я пялился на эти буквы, стараясь изо всех сил не упасть, не понимая, что должно произойти.

"Топорик" Кира прорезал дерево. Мы оказались по ту сторону забора.