Волгоградское муниципальное учреждение культуры
  
«Централизованная система детских библиотек» (ВМУК "ЦСДБ")

г. Волгоград, ул. им. В.И. Ленина, д.6
csdb-2008@inbox.ru
+7 (8442) 38-42-46
Контакты

marker_0.png

 Макс Бременер.  Отчим.

Макс Бременер. Отчим.

17 ноября 2021

Мне было семь лет, когда мои отец и мать расстались. Мать собиралась выйти замуж за человека, о котором я поначалу знал только, что фамилия его - Комиссаров. Затем я услышал, что у Комиссарова есть автомобиль, на котором он ездит на работу и с работы, в театр и в гости. Это его персональная машина. Он и сам умеет её водить.

В то время я очень интересовался автомобилями, а разрыв между отцом и матерью не воспринимал трагически - оба они продолжали жить со мною и никогда при мне друг с другом не ссорились. Поэтому я спросил мать:

- Машина с собачкой на радиаторе?

- Нет, - ответила она, - попроще. Марки "ГАЗ" - первая советская. Совсем новенькая.

- А гудок какой? - полюбопытствовал я. - С резиновой грушей?

- Откровенно говоря, сыночек, не обратила внимания, - ответила мама, пудрясь перед зеркальцем и взыскательно глядя на своё отражение. - Вот на днях познакомлю тебя с Александром, вы с ним, конечно, подружитесь, он тебя и покатает и всё тебе объяснит насчёт машин. - Мама защёлкнула пудреницу, из которой при этом вырвалось крошечное ароматное облачко и тотчас опало розоватыми пылинками на паркет.

Потом мама обняла меня и ушла.

Через несколько дней ко мне пришла бабушка, мамина мама, чтобы вести меня в гости к Комиссарову, который жил неподалёку вместе со своей сестрой и племянником-студентом. Перед тем как мы отправились, мамина мама спросила у папиной мамы, не возражает ли она против того, что я иду знакомиться с Комиссаровым и его семьёй. Папина мама отвечала, что не может этому препятствовать.

- Иди, мой дорогой, - сказала она мне, - и не задерживайся в гостях долго: помни, что я буду тут без тебя скучать! Потом расскажешь нам с дедушкой, как тебе там понравилось.

О Комиссарове ни мой отец, ни его родные никогда не говорили дурно. Но о том, что мама выходит за него замуж, упоминали всегда с оттенком жалости к ней.

Придя, мы не застали Александра дома. Он задержался на работе. Нас ждали его сестра и племянник. Племянник, отложив в сторону книжку, включил электрочайник. Сестра Комиссарова сказала радушно:

- Дайте-ка, дайте-ка я посмотрю на своего нового племянника! О, какие у него большие глаза! - И она поцеловала меня.

Я вытер щёку, так как со слов деда-медика знал, что при поцелуе на кожу переносятся тысячи микробов.

- Глаза у него материнские, - сказала бабушка.

- Да, - сказала сестра Комиссарова, - совершенно как у матери. Это прежде всего замечаешь.

- У дочери мои глаза, а у него - материнские, - сообщила бабушка.

- Действительно, - сказала сестра Комиссарова. - У вас тоже тёмно-карие. Да.

Разговор было увял, и тут бабушка взглянула на меня просительно.

- Пожалуйста, политика, - сказала она. - Международное.

Это значило, что я должен высказаться о современном международном положении. Бабушка желала продемонстрировать, сколь необыкновенно я развит для своего возраста. Ей не терпелось доказать мою незаурядность. Она не могла дождаться прихода Комиссарова.

Я сказал несколько слов о внешней политике Англии. Собственных мыслей на этот счёт у меня не было, но я запоминал дедушкины. Сестра Комиссарова казалась весьма удивлённой. Бабушка наслаждалась её изумлением.

- Рассуждай! - потребовала она, обратясь ко мне.

Это "рассуждай" произносилось как "играй", обращённое к юному музыканту, или "читай", обращённое к юному декламатору. Бабушка была родом из Одессы, где вундеркиндов пестовали и растили сотнями. Ей мечталось, что я стану вундеркиндом. Однако к музыке у меня не обнаружили серьёзных способностей. Стихи я читал с большою охотою, но был гнусав и картав, что в значительной степени портило дело. Мне оставалось, по-видимому, только рассуждать.

- Рассуждай! - настаивала бабушка.

- Про что? - спросил я тихо.

- Что-нибудь, - ответила бабушка. - Международное.

Мне было неловко, не по себе, но упираться - и вовсе бесполезно.

Пожав плечами, я осудил тред-юнионизм. Я был категоричен и краток. Сестра Комиссарова была поистине потрясена. Впрочем, тут же выяснилось, что её поразило больше всего не моё раннее развитие.

- Удивительно! - сказала она вполголоса молчаливому сыну-студенту. - Беспартийный интеллигент рассуждает, как Александр!

Что это значит, я не понял. Меня в то время ещё никто не называл беспартийным интеллигентом. Но, конечно, сестра Комиссарова и не имела в виду меня. Она говорила о дедушке, чьи слова я повторял. К нему относилось её удивление.

- Ну, а что Литвинов? - спросила она меня с ласковым любопытством.

- Литвинов даёт десять очков вперёд всем этим заграничным министрам! - отвечал я. - Он их берёт за ушко да на солнышко! - добавил я уже от себя.

Этого дедушка не говорил. Это было написано в газете под рисунком, где изображался Литвинов, тянущий за длинное ухо к солнцу маленького реакционного китайца. Солнце было нарисовано совершенно так, как рисовал его я и все вообще маленькие дети, а китаец напоминал того, что продавал на бульваре бумажные веера и резиновые игрушки "уйди-уйди".

- Вот это да! - воскликнула сестра Комиссарова.

Вероятно, до сих пор она считала, что беспартийные интеллигенты должны ругать Литвинова. И вдруг оказалось наоборот. Конечно, именно это произвело такой эффект, а не моё раннее развитие. К счастью, бабушка в этом не разобралась. Она видела только, что эффект огромен. И всё-таки тщеславие её ещё не было утолено.

- Великие державы, - проговорила она с мольбой.

Она хотела, чтобы я сказал что-либо о пяти влиятельнейших странах. Ей не хватало чувства меры. Будь она иллюзионисткой, то, без сомнения, показывала бы зрителям за один раз столько фокусов, что им на целую жизнь приелись бы чудеса.

- Всё зависит от того, найдут ли великие державы общий язык, - скупо промолвил я напоследок и надел матросскую шапочку, на ленте которой было выведено золотом слово "Неукротимый". (Буквы осыпались на пальто блестящими точечками.)

Мне церемонно вручили картонную коробку с лото. Сестра Комиссарова опять поцеловала меня. Я снова вытер щёку, помня о микробах. Визит был окончен.

Самого Комиссарова в тот день я так и не увидел.

Дома я рассказал обо всём, что было в гостях, бабушке Софье (так я называл папину маму).

Бабушка Софья была человеком с необычайной, фантастически преувеличенной ответственностью за свои слова. Даже литераторы, для которых слово - деяние, бросают иной раз слова на ветер. А бабушка Софья, мать семейства, на всё и всегда отвечала людям так полно и точно, как если б на свете не существовало пустых и праздных вопросов или формул вежливости, не согретых живым теплом. Она никогда не изменяла этому обыкновению. Я замечал, что она не говорила при встрече "здравствуйте" тем, кому здравствовать не желала; она просто кивала им.


Из меня бабушка Софья стремилась воспитать наблюдательного и абсолютно правдивого мальчика. И сама была для меня примером, как строчка в букваре, выписанная бесхарактерными в своём совершенстве буквами, служит примером для начинающего грамотея…

Итак, я подробно и точно, как она любила, рассказал бабушке Софье о своём знакомстве с племянником и сестрой Комиссарова. К моему удивлению, бабушка Софья смеялась от души. Её тучное тело колыхалось, и большое расшатанное кресло скрипело, как кроватка укачиваемого младенца. Когда пришёл дедушка, бабушка Софья поспешила его обрадовать.

- Наш Миша, - сказала она, - научился рассказывать не только хорошо, но, знаешь, очень смешно! Я смеялась только что буквально до одышки и никак не могу прийти в себя.

- Отлично, - отозвался дедушка. - Юмористический угол зрения довольно редок, особенно в таком раннем возрасте. Несомненно, хорошая черта. Тревожит меня, Софья, твоя одышка. Дурной симптом. Тебе необходимо больше себя щадить. - И, отряхнув руки над массивным мраморным умывальником, стоявшим в его кабинете, дедушка вышел в столовую, чтобы с нами поужинать.

Мне были, конечно, очень приятны дедушкины слова в той части, в какой они касались меня, но, будучи абсолютно правдивым мальчиком, я отклонил незаслуженную похвалу своему юмористическому дару.

- Смешно, - сказал я, - само получилось. Я не знал, что получится…

- Александр очень жалел, что не смог с тобой вчера познакомиться, - сказала мне мама на следующий день, - у него было долгое заседание, и он не мог уйти. Ну, теперь уже придёшь к нам на новоселье.

Оказалось, что Александр получил новую квартиру из двух комнат, в которую они с мамой на днях переедут.

- А со мной ты теперь не будешь больше жить? - спросил я.

- Я буду приходить к тебе каждый день, - ответила мама, - и ты сможешь приходить ко мне каждый день. Ты увидишь, как здесь близко, два шага. Так что всё останется совершенно по-прежнему, единственно только ночевать я здесь не буду, но ведь ночью ты спишь, не просыпаясь, до самого утра, и тебе решительно всё равно, в комнате я или нет. Это когда ты был маленький, то просыпался ночью и звал меня. А теперь ты большой мальчик, правда, сыночек?

И всё-таки я проснулся ночью. Мама не предупреждала меня, что эту ночь проведёт уже под новой крышей, но почему-то я проснулся и во тьме слипающимися глазами увидел на месте маминой кровати большой сугроб. Это было невероятно. Я широко открыл глаза, и всё оказалось проще: пустая мамина кровать под белым покрывалом, с пышной подушкой под белой накидкой. Странно выглядела она посреди ночи в своём дневном аккуратном убранстве. Я смотрел на неё и думал: "Это теперь не мамина кровать. Просто - кровать. А была мамина…" Не спалось. Ночь проходила медленно. Яркие лунные блики лежали на белом покрывале, жёлтые пятна уличных фонарей шевелились на нём. Потом погасли лунные блики. Позже, когда темноту в комнате разбавило слабым светом пасмурного утра, расплылись без следа и жёлтые фонарные пятна. Часы пробили семь раз. В это время мама, бывало, будила меня, говоря: "Если хочешь позавтракать со мною - вставай".

А мне не хотелось иногда вставать. Как-то раз я пробормотал: "Мам, ещё посплю чолпасика…" Я хотел сказать "полчасика", но со сна сказал так, и мама весело переспросила: "Что? Что?"

С тех пор я уже каждое утро говорил: "Мам, ещё чолпасика", а мама смеялась и тормошила меня. Некому мне теперь будет сказать "чолпасика…". Это только наше с мамой слово, а мамы больше не будет здесь по утрам… И от мысли о таком пустяке я заплакал. Я открыл дверцу тумбочки, в которой всегда лежало множество мелких маминых вещиц и фруктовая карамель для меня, увидел, что в ней остались только порожние флаконы из-под духов с гранёными пробками, и заплакал пуще. И уже по-иному, чем три дня назад, подумал о Комиссарове. Не с одним только любопытством - с чувством более сложным, от которого на мгновение становилось знобко.

Между тем домашние после маминого переезда начали гораздо больше прежнего говорить о ней, Комиссарове и особенно - о моём отце. Ему было тогда тридцать лет, и он преподавал ботанику в школе.

Многие не понимали, почему маме вздумалось расстаться с таким человеком, как мой отец. Никто не видел, чтоб он когда-либо причинил ей обиду. Я наблюдал лишь однажды вспышку маминого гнева против отца. Она была совершенно загадочной.

Как-то, в начале лета, отец пришёл под вечер домой с большим букетом полевых цветов.

- Чудесные цветы! - сказала мама, подымаясь ему навстречу. - Это мне?

- Пожалуйста, - ответил отец, - если хочешь. Если тебе нравятся.

Мама взглянула на него недоумённо.

- Да, пожалуйста, - повторил отец. - Возьми. Я, собственно, думал для гербария… Но, если тебе нравятся, возьми. Можешь взять все. Тогда сейчас поставим их в воду. А хочешь, отбери часть. Но можешь и все. Как хочешь. Пожалуйста. Они, кстати, сильно пахнут. Можно их здесь поставить в кувшин, но перед сном нужно будет их куда-нибудь вынести. Не забыть это сделать.

- Мне не нужны эти цветы! - сказала мама резко.

- Они тебе не нравятся? - спросил удивлённо отец.

- Нет, - ответила мама, и глаза её наполнились слезами. - Совсем не нравятся.

- А мне показалось… - начал отец.

- Тебе постоянно что-нибудь кажется! - перебила его мама дрожащим и в то же время презрительным голосом.

- Например?.. - осведомился отец.

- Что толку говорить! - Мама стремительно вышла, с размаху закрыв за собой дверь.

Отец развёл руками и, постояв минуту неподвижно, пошёл следом за нею с видом человека, который готов поверить во что угодно, даже в то, что сам виноват, но отказывается что-либо понимать, пока ему не приведут примеров и доводов. Мама, однако, ни в этот раз, ни потом не приводила никаких доводов. Но она ушла к Комиссарову.

Оставленный, мой отец никогда не говорил о мамином замужестве. Почти все вечера он проводил дома, сидя один за шахматной доской. Он играл партию по переписке со своим другом Давидом Тетельбаумом, проходившим службу в Красной Армии.

Письма от Тетельбаума приносили не чаще двух-трёх раз в месяц. Но отец склонялся над доской почти каждый вечер. Он передвигал фигурки и вполголоса рассуждал вслух… Партия длилась уже около года. Почему-то это тревожило моего деда и бабушку Софью. Иногда дед подходил к подоконнику, куда днём убирали доску с расставленными фигурами, и недолго, но печально вглядывался в позицию.

Первые ходы были сделаны прошлым летом. К осени противники рокировались. Под Новый год разменяли ферзей. В январе папа объявил шах. Его конь занял выгодную позицию в центре. Ранней весной Тетельбаум начал атаку на королевском фланге. Папа предложил жертву пешки, сулившую выигрыш темпа. От удовольствия он потирал руки. Это позабавило деда.

- Какую цену может иметь темп для тебя, играющего целый год одну партию? - спросил он небрежно.

Сам дед был человеком стремительным и успевал сделать за день неимоверно много.

- Ведь началось это, по-моему, ещё при Люсе? - сказал дед, не дождавшись ответа на первый вопрос. (Люсей звали мою маму.)

- Да, - ответил отец, - ещё при ней.

- М-да, странно, - сказал дед. - Нервы, нервы… Пройдём ко мне в кабинет?

Отец покачал головой.

В отсутствие отца домашние толковали, случалось, и о Комиссарове, и уже не так глухо, как прежде. Я узнал, что Комиссаров стар. Не то "для неё" (то есть для мамы) стар, не то просто стар, но, в общем, немолод. А когда как-то вечером я просил маму побыть со мной подольше, она сказала, что не может: Александр, не застав её дома, огорчится до слёз. Выходило, что Комиссаров плаксив и капризен, точно маленький…

Всё это было странно. Это даже занимало меня немного. Но и только. А важно было лишь то, что я мало вижу маму. Как-то она позвонила по телефону и сказала бабушке Софье, что ближайшие дни будет занята переездом на новую квартиру. Перебравшись, она зайдёт ко мне повидаться. Предстояло прожить без мамы несколько дней.

В эти пустые дни я впервые почувствовал нестерпимое однообразие своей жизни: завтрак, гулянье по бульвару, обед, сон, снова прогулка…

Всё надоело и опостылело. Бульвар, где я гулял каждый день - большой бульвар с катком и снежной горой, с лотками "Моссельпрома", с продавцами разноцветных воздушных шаров, - стал мне вдруг тесен и скучен. Я вырос из него.

Разнообразия ради домашние предложили мне гулять во дворе. Но здесь было ещё тоскливее и вдобавок темнее (двор обступали с трёх сторон высокие дома). Иногда ко мне подходили ребята постарше - моих сверстников тут не было - и, улыбаясь, спрашивали:

- Показать тебе Москву?

Я благодарно соглашался. Мне казалось, что речь идёт о большой прогулке или, может быть, поездке на машине. Но едва я произносил "да", ребята со смехом пытались приподнять меня за уши.

Так вот что значило "показать Москву"!.. Это было не очень больно, но я испытывал немалое разочарование. И, однако, желание какой-то новизны в жизни было во мне так сильно, что, когда на другой день мальчишки снова предлагали: "Миш, показать Москву?" - я, забывая о подвохе, радостно соглашался…

Но вот мама перебралась наконец в новый дом. Она зашла после работы за мною, и мы отправились к ней.

Мама нажимает кнопку звонка, отворяет бабушка, и я переступаю порог новой квартиры.

Здесь так чисто и свежо, что даже веет лёгкий ветерок. Некоторые вещи знакомы мне, и от них, почти неуловимый, исходит запах комнаты, где ещё недавно мы с мамой жили вместе. А кое-какие вещи я вижу впервые.

В бо́льшей из комнат на полу лежит шкура волка с головой и когтистыми лапами.

На стене висит ружьё.

В углу стоит трость, которую я с трудом поднимаю обеими руками.


И плохо верится, что хозяин этих крупных и тяжёлых вещей капризен и плаксив.

- Это Александр сам убил, - говорит мама, коснувшись волчьей шкуры кончиком туфли.

- Вот из этого? - Я указываю на ружьё.

- Да.

Явственно слышится поворот ключа в замке, стук входной двери. Сейчас войдёт Комиссаров. Мама спешит в коридор к нему навстречу.

Меня вдруг охватывает дрожь. Совершенно как перед появлением старика врача, который, надавливая на язык ложечкой, прищуренным глазом разглядывает моё горло…

Из прихожей доносятся мужские голоса.

Первый:

- Вот, пожалуйста, пейте.

Второй:

- Спасибо, напился… Приезжать теперь с утра, товарищ Комиссаров?

Первый:

- Да, пожалуйста, к восьми. Пообедайте сейчас с нами.

Второй:

- Спасибо, я…

- Оставайтесь, - говорит Комиссаров и, раздеваясь на ходу, быстро входит в комнату.

За ним - мама. Она, краснея, обнимает меня и говорит:

- Это мой сын, познакомься!

- Он самый? - переспрашивает Комиссаров весело. Затем осторожно дует на свою, должно быть, холодную руку (день сегодня хоть и весенний, но студёный и ветреный) и протягивает её мне: - Здравствуй, Миша.

- Здравствуйте.

Молчим и разглядываем друг друга. Комиссаров высок, велик, он стоит, держа пальто на руке, слегка расставив ноги в больших блестящих сапогах. Пальто у него обыкновенное, а гимнастёрка, подпоясанная широким ремнём, защитного цвета. И фуражка на нём защитного цвета, однако не военная.

"Он больше и, наверно, сильнее отца", - мелькает в голове. Это очень неприятная мысль…

Комиссаров улыбается.

- Не возражаете, Николай, - спрашивает он вошедшего шофёра, - если я сам сегодня отведу машину в гараж?

Шофёр не возражает.

- Тогда сейчас пообедаем, а потом можно покататься на машине, - говорит Комиссаров мне. - Подойдёт?

Я, конечно, очень доволен.

- Решено, - произносит Комиссаров так, точно какая-то трудность теперь позади, и на секунду выходит в коридор, где вешалка.

Он тотчас вернулся, без пальто и фуражки, и я обомлел…

Комиссаров был лыс. Это произвело на меня огромное впечатление. К моему деду, который был профессором по кожным болезням, нередко являлись знакомые и умоляли спасти от облысения. Лысина величиною с донышко стакана или чересчур обширный, растущий по краям лоб внушали им тревогу. Обладатели шевелюр, поредевших настолько, что сквозь них розовел череп, говорили с дедом голосами, в которых сквозило отчаяние. Дед отвечал им напрямик, что надёжного средства от их беды нет, после чего изящным движением приподымал волнистые, густые пряди на собственной голове: обнажалась маленькая плешь, геометрически круглая.

"Как видите!" - произносил дед браво, почти весело, но с оттенком сдержанной печали, с каким известные врачи напоминают, что и они, как простые смертные, не обойдены недугами.

Наверно, оттого, что утешение это приводило дедовых знакомых в нескрываемое уныние, я решил про себя, что иметь лысину - большая, беда. Что же до тех, у кого череп был совершенно гол и гладок, то у них, без сомнения, решительно всё было позади.

Однако Комиссаров не казался конченым человеком. Он не унывал. Он бодрился. Не имея ни единого волоса, он даже шутил. И все смеялись в ответ. И сам Комиссаров смеялся, раскатисто и заразительно, словно не было в его жизни беды. "Мужественный…" - подумал я и бросил на Комиссарова косвенный взгляд, исполненный скорбного уважения. В эту минуту бабушка тронула меня за локоть.

- Международное, - сказала бабушка, безразличная к моему смятению. - Великие державы.

Тут Комиссаров вмешался.

- Зачем же? - возразил он мягко. - Я делаю доклады на внешнеполитические темы чуть ли не каждую неделю. Михаил тоже, видимо, по этим вопросам частенько выступает. Можем с ним на отдыхе и другую какую-нибудь тему затронуть, а?.. Ты кем хочешь быть - военным?

- Лётчиком. На пассажирском, - ответил я благодарно, радуясь, что могу не произносить малопонятных мне самому фраз о тред-юнионах и Лиге Наций. - И обязательно на скоростном.

- Правильно, - сказал Комиссаров. - Это неплохо. А пока на "газике", что ли, поездим?.. Он тоже скоростной!

И мы поехали кататься на "газике".

Комиссаров вёл машину, я сидел с ним рядом на переднем сиденье, нажимая, когда требовалось, грушу гудка, а мама расположилась сзади просто пассажиром. Сначала Александр прокатил нас по улицам и площадям, которые должна была через несколько лет соединить первая линия метрополитена. Затем мы выехали на Ленинградское шоссе, и здесь Александр развил большую скорость.

- Давай! - то и дело говорил он мне.

Я немедля нажимал на грушу, раздавался превосходный гудок, пронзительный и чуточку тревожный, и мы оставляли далеко позади приостановившихся пешеходов. Мчалась машина, ревел гудок, бил в уши ветер… Это были замечательные минуты.

- Не гони так, Александр, - сказала мама. - Его продует. У него слабые уши. И если…

- Мама! - прервал я укоризненно.

- Не нужна эта гонка, - настаивала мама.

- Нужна! - взбунтовался я.

Александр молча поднял доверху боковое стекло, но скорости не сбавил. И посейчас помню, как я был ему за это благодарен.

- Показать тебе Москву? - спросил он неожиданно.

Что означал этот вопрос? Ведь мы как раз по Москве и ехали… Я недоумённо, чуть недоверчиво взглянул на Александра. Он улыбался, и даже хитро, но - я чувствовал - не таил подвоха.

- Показать, - сказал я.

Комиссаров повернул машину.

- Куда мы? - спросила мама.

- Ясно, куда, - ответил он, - на Воробьёвы горы. Откуда же ещё покажешь Москву?

Мы ехали долго. Должно быть, дольше чем полчаса. Я всё ждал, что вот-вот начнётся крутой подъём на гору, но подъём не начинался. Неожиданно Комиссаров притормозил, вышел из машины и со словами: "Вылезайте, приехали!" - распахнул поочерёдно заднюю и переднюю дверцы с правой стороны.

- А дальше не поедем? - спросил я, вылезая.

- Дальше? Дальше некуда.

Втроём мы стояли возле машины на тёмной дороге, и я вопросительно смотрел на Александра.

- Ты не в ту сторону смотришь, - сказал он, поворачивая меня за плечи.

Моим глазам открылось огромное пространство. Синеватый, без границ, простор пустел перед ними. (Стояли сумерки.) Впервые моему взгляду не во что было упереться, и я ощутил на мгновение бескрайность мира… У меня слегка закружилась голова, на миг забылось, что под ногами-то опора, твёрдая земля… Несколько секунд затем я смотрел на свои валенки, припорошённые очень чистым снегом. А потом, по направлению пальца Комиссарова, глянул вниз.

Великое множество домов, повыше и пониже, казавшихся отсюда совсем крошечными, сливались воедино в неразбериху города. Она тонула в густеющих сумерках. Виднелись редкие неподвижные огоньки и миниатюрные золочёные купола далёких церквей. Остальное было неразличимо. И вдруг внизу зажглись тысячи огней. Они зажглись разом, как звёзды на небосводе планетария. Смутные очертания города исчезли. Остались только тысячи, а может быть и миллионы огней. Это был час, когда на улицах и площадях включают свет.

Комиссаров стоял над этой огромной электрифицированной, но немой для меня картой и, указывая пальцем на цепочки огней, точно на созвездия в небе, говорил о том, где будут проложены новые магистрали, где будут построены новые районы, какие улицы станут вдвое шире, а какие просто сотрут с лица города…

Александр увлёкся. Несколько раз, прерывая себя, он спрашивал:

- Что, неплохо?!

- Это вы сами придумали? - спросил я.

- Не сам. И не я, - ответил он. - Мои товарищи. - И добавил с улыбкой: - А мне это нравится. Тебе тоже?

Я понял не всё, что объяснял Александр (потом я узнал, что в тот вечер он рассказывал нам с мамой о проекте плана реконструкции Москвы, который был ещё мало кому известен), но мне нравилось, что мы стоим над огромным вечерним городом, под редкими звёздами высокого неба и говорим о том, какой станет Москва лет через пятнадцать… А потом мы сядем на замечательную машину "ГАЗ" - и помчимся обратно. Да, мы опять будем мчаться, и пусть мама даже не просит сбавить скорость!

Действительно, обратно мы снова ехали "с ветерком", так что в центре милиционер свистком остановил машину и спросил у Александра документы.

Момент был волнующий. Никогда я не видел милиционеров, которыми постоянно устрашала няня, на таком близком расстоянии… А Комиссаров нимало не обеспокоился, увидев возле себя руку с жезлом, движению которого подчинялись целые потоки автомобилей. Спокойным и даже чуть вяловатым жестом он протянул в окошко удостоверение. Через несколько секунд милиционер, нагнувшись, заслонил окошко красным от ветра лицом, как бы вправленным в заснеженную островерхую избушку капюшона.

- Пожалуйста, товарищ Комиссаров, - проговорил он уважительно, возвращая удостоверение.

- По-видимому, я ехал чересчур быстро, - сказал Александр, хотя милиционер ни в чём его не упрекал. - Больше не буду, товарищ, - пообещал он, улыбнувшись.

Милиционер, тоже улыбаясь, чётко откозырял. И по тому, как они между собой говорили, я мгновенно определил: Комиссаров был гораздо, неизмеримо главнее милиционера. Он ещё более вырос в моих глазах.

К нашему возвращению бабушка приготовила чай. Я пил его из блюдца, в котором отражались лампа с чуть колеблющимся абажуром и моё склонённое лицо с крошечными блёстками в глазах.

Я смотрел себе в глаза и подводил итоги.

Мне понравился Александр. Очень. И это пугало меня: он затмевал папу. Затмевал, как я тому ни противился. Ещё и ещё раз сравнивал я папу с Александром, делая для отца натяжки и поблажки, но ничто не помогало. Папа блёкнул. Ни при каком сравнении с ним раньше этого не случалось.

Папа был намного ниже Александра ростом.

Папа никогда не охотился на диких зверей.

У папы не было ружья.

Он не умел управлять автомобилем.

Папе не улыбались почтительно и виновато милиционеры. Они однажды оштрафовали его (на балконе сушилась после стирки его рубаха).

Конечно, я продолжал любить папу, но как ему недоставало теперь достоинств Александра!.. Как жаль, что не он был со мною сегодня на Воробьёвых горах!..

Александр тоже о чём-то задумался. Он прихлёбывал дымящийся чай, не выпуская нестерпимо горячего, казалось, стакана из большой руки. Потом, всё ещё думая, поднял глаза на маму. И, точно спохватившись, повернул голову в мою сторону.

- Ну, кем ты хочешь быть - военным? - рассеянно спросил Комиссаров.

По-видимому, мысли его были далеко и он не помнил, что недавно уже задавал мне этот вопрос. Ответить ему во второй раз то же самое у меня не поворачивался язык, - к чему, раз он, оказывается, спрашивал просто так?! Промолчать было бы невежливо. Я промямлил себе под нос:

- Н-не знаю…

Комиссаров сказал тепло:

- Много раз успеешь решить.

Но я не простил его.

Мне захотелось немедля найти в нём какой-нибудь изъян. Мне было просто необходимо сейчас, любой ценой, утвердить превосходство папы. И тут я вспомнил и обрадовался: лысина! Ведь Александр же лысый! А у папы светлые вьющиеся волосы. А у папы мягкие волосы, говорящие, по утверждению няни, о добром характере! Стало легче…

Поздним вечером мама провожала меня домой.

Мы шли молча. Я старался думать о Комиссарове снисходительно, чуть покровительственно: "Бедняжка, никогда уж волосы не отрастут. Нет никакого средства… А холодно небось зимою без волос? Ах, бедный, бедный…"

Я твердил настойчиво эти слова, но не мог заглушить в себе другой голос:

"…С ним мама всегда, а ко мне она только заходит. У него машина, он может поехать, куда вздумается, а я каждый день гуляю всё на одном и том же бульваре. Он представительный, а у меня слабые уши… Обо мне бабушка Софья сказала: "Unglucklich". Что это? Что-то обидное… Сейчас всем расскажу, какая у Александра лысина", - злорадно подумал я, утешая себя.

И мгновенно вообразил себе, как через минуту увижу родных.

Наверно, все они сейчас в столовой, за большим круглым столом.

"Ты - от мамы?" - спросит отец и на миг закусит губу.

"Да".

"Что же там… э-э… большие комнаты?"

"Чисто очень и красиво", - отвечу я.

"Завтра и мы натрём полы, и у нас станет чисто. Правда, мой мальчик?" - скажет бабушка ласково (она всегда говорит так, если узнаёт, что мне понравилось у кого-нибудь в гостях).

"А не видел ты этого… Комиссарова, если не ошибаюсь?" - спросит затем бабушка Софья.

"Видал", - отвечу я.

"И что? - спросит дед. - Каков?"

"Понравился мне. Добрый. На машине катал. Только вот… - тут я замолкну, - голова у него…"

"А что? - заинтересуется бабушка. - Очень маленькая? Узкий лоб?"

"Нет, не маленькая, - скажу я грустно, - совсем лысая только".

"Он совершенно лыс?" - осведомится мой дед, надевая пенсне.

"Совершенно", - отвечу я.

"Так, следовательно, ни единого волоса?" - переспросит дед.

"Ни единого", - соглашусь я со вздохом.

"М-да… - прищурится дед. - Увы, это непоправимо. Я бессилен ему помочь".

А бабушка Софья скажет о Комиссарове печально: "Unglucklich"…

От желания, чтоб всё это поскорее произошло наяву, я так ускорил шаг, что мама едва за мной поспевала. Как только мы дошли до подъезда нашего дома, я нетерпеливо сказал "до свидания" и начал было подниматься по лестнице.

Мама остановила меня.

- Ну, понравился тебе Александр? - спросила она нерешительно.

- Ничего… Некрасивый только, - ответил я торопливо. - Голова совсем… - и запнулся.

- Да, - сказала мама. - Но это его не портит, по-моему. Чудачо-ок! - пропела она. - Ты ещё не понимаешь… Я хотела б, чтобы ты, когда вырастешь, стал таким же представительным мужчиной, как Александр!

Это обескуражило меня. И всё-таки, быстро взбираясь по скудно освещённой лестнице, я предвкушал разговор, который только что вообразил себе так ясно…

Все домашние были в сборе. В столовой за круглым столом сидели дед, бабушка Софья, отец, тётки, соседка.

- У мамы был? - спросил меня отец и совершенно так, как я себе представлял, на миг закусил губу.

- Да.

- Что же там… м-м… просторно?

- Чисто очень и красиво, - ответил я.

- Надо будет и нам, кстати, пригласить полотёра, - сказала бабушка Софья. - Тогда и у нас всё станет блестеть, да, Мишук? - Она обнимает меня за плечи.

- А не видел ты этого… Комиссарова, насколько я помню? - спросила затем бабушка Софья.

- Видал.

- И каков? - спросил дед. - Вероятно, симпатичный?

Всё разыгрывалось как по нотам. Как я предвкушал. Ответ был у меня наготове. Память подсказывала его, как суфлёр. Но почему-то он застревал в горле.

Совсем непредвиденные чувства нахлынули вдруг. Именно сейчас, в привычном тесном домашнем мирке, я куда сильнее, чем час назад, почувствовал и необычность и прелесть тех минут, когда мы с Александром стояли над вечерним городом.

Я молчал. Отец, не дождавшись моего ответа, ушёл в нашу с ним комнату. В открытую дверь я увидел, как он склонился над шахматной доской. Бережно и неуверенно он прикасался к деревянным фигуркам, но не переставлял их, а медленно отводил руку, и та повисала в воздухе…

Внезапно я вспомнил руку Александра, лежащую на руле. И в ту минуту отчётливее, чем сидя в автомобиле, я снова ощутил пережитую сегодня прекрасную радость стремительного движения…

- Что ж ты молчишь, мой мальчик? - спросила бабушка Софья.

Я быстро поднял глаза на домашних.

Женщины жалостливо глядели в пространство. Я ещё не успел произнести ни слова, они не знали, что я расскажу о Комиссарове, но уже приготовились пожалеть меня.

- Материн-то муж - не отец ведь!.. - пробормотала себе под нос наша соседка и вздохнула, точно всхлипнула.

Мне уже не хотелось рассказывать о Комиссарове. Объяви я о его изъянах, и все стали бы жалеть меня самого. Скажи я о том, как он мне понравился, - меня вряд ли поняли бы… Я зевнул и подумал с надеждой, что сейчас кто-нибудь скажет:

"Час поздний. Иди-ка спать! Завтра уж, завтра всё расскажешь".

Но нет. Меня желали расспросить безотлагательно.

Я объяснил домашним, как расположены комнаты в новой маминой квартире, какие улицы и площади мы объехали на "газике". Потом меня спросили, какого роста Александр.

- Очень высокий! - сказал я. - Такой, как… - Я огляделся и, вскочив со стула, подбежал к дубовому буфету. - Вот такой вышины!

- И широкий в плечах?

- Ого! - Я ринулся в комнату старшей из тёток и указал на одностворчатый, но массивный платяной шкаф. - Вот такой ширины!

Я стремился рассказывать как можно нагляднее и достовернее. Я чувствовал облегчение, когда на секунду взгляды переводили с меня на буфет или шкаф. И всё это оттого, что ждал, ждал… Действительно, меня спросили:

- А он, интересно, блондин или брюнет?

И я ответил:

- Он кудрявый! Ну, курчавый такой… Очень!

- Мне кажется, - сказала бабушка Софья, - Комиссаров пришёлся тебе по душе?

Все посмотрели на меня испытующе.

И тогда я неожиданно для себя мечтательно произнёс:

- Хочу сам, когда вырасту, стать таким представительным, как он!

Мне показалось, что в приоткрытую дверь я на мгновение увидел странно бледное, искажённое лицо отца. Но, войдя тотчас в нашу с ним комнату, застал отца спокойно сидящим за столом - как всегда по вечерам.

Я лёг, но не засыпал долго и услышал, как отец, по обыкновению, тихо рассуждает вслух.

- Странная позиция… Нелепая… - Он не то усмехнулся, не то прокашлялся, потом сказал почти громко: - Вечный шах?..

Я на миг приоткрыл глаза, и у меня поражённо застучало сердце: отец склонился над пустым столом - шахматы в этот раз перед ним не стояли.




Возврат к списку

© 2014 Волгоградское муниципальное учреждение культуры «Централизованная система детских библиотек» 

Яндекс.Метрика
г. Волгоград, ул. им. В.И. Ленина, д.6
Электронная почта: csdb-2008@inbox.ru
Телефон:

+7 (8442) 38-42-46
Контакты

marker_0.png

Разработка сайта — Интернет-агентство «ИНТЕРВОЛГА»